Иногда Курбе работал в другой академии, руководимой по тому же принципу полной свободы неким Депре, по прозвищу папаша Лапен (Кролик). По словам Александра Шанна, также занимавшегося там, «у папаши Лапена никогда не видели, чтобы Курбе писал фигуру целиком — он изучал ее по частям»[47]. Гораздо более важным было для Курбе общение с Огюстом Хессе — преподавателем с превосходной репутацией, который, как и Штейбен, руководил академической школой живописи. Одним из учеников Хессе был Адольф Марле — друг детства Курбе в Орнане; он свел Курбе с Хессе, который живо заинтересовался работами молодого человека. Этот чисто дружеский интерес дал впоследствии повод к ошибочному предположению, будто Курбе в самом деле брал уроки у Хессе. Хотя в каталоге Салона 1853 года Курбе числится учеником Огюста Хессе, художник с негодованием опроверг это в письме от 18 мая 1853 года два дня спустя опубликованном в «Ла Пресс». Он заявлял, что не учился ни у кого конкретно, но, чтобы попасть в официальный Салон, выставляясь в 1844 году впервые, был, как и все новички, обязан записаться учеником какого-нибудь известного мастера и потому просто-напросто попросил у Хессе разрешения воспользоваться его именем для этой формальности. По-видимому, Курбе действительно никогда не посещал академии Хессе и старый художник никогда критически не анализировал его работы. Однако щедрые похвалы Хессе весьма подбодрили Курбе в самом начале карьеры. «Люди, окружавшие меня и способные разобраться в том, что я делаю, например учитель Марле г-н Хессе, к которому я частенько заглядываю, чтобы показать, над чем работаю, и который сам зашел ко мне — он проявляет ко мне живой интерес… и многие другие единодушно предсказывают, что, работая так и дальше, я погублю свое здоровье…»[48].

Вскоре после приезда Курбе в Париж отношения его с отцом стали напряженными. По какой-то причине — возможно, из-за того, что юноша, упрямо отказываясь последовать совету Удо поступить в традиционную академию, настаивал на своем праве и способности учиться самому, — Режис Курбе убедил себя, что, пребывая в порочном городе, сын его ведет беспутную жизнь, предается излишествам и не занимается ничем полезным, а лишь транжирит свое время и деньги семьи. Это было настолько далеко от истины, что Курбе, который в действительности вел аскетический образ жизни и очень много работал, горько обижался на непрерывные отцовские попреки. Правда, в большинстве случаев он умудрялся сдерживаться: «Я люблю получать письма от тебя, — пишет он, — даже с обязательной проповедью, которую знаю наизусть еще с тех пор, как научился думать: мне всегда кажется, что я ее уже слышал. Видишь ли, я веду себя не так, как нынешняя молодежь, которая не слушает, что ей говорят. Не понимаю, какую пользу могут мне принести такие наставления, разве что я в твоих глазах просто сумасшедший. Не сомневайся, я сам обо всем этом думаю, и притом серьезно, в сто раз серьезнее, чем ты. К тому же твои попреки не столько подхлестывают, сколько расхолаживают, они все равно что шпоры коню, который и без того выбивается из сил. Ты — полная противоположность моим здешним знакомым: те время от времени пытаются отвлечь меня от работы, боясь, как бы я не подорвал свое здоровье…»[49]. И снова: «Получил твое письмо, где ты, как всегда, осыпаешь меня упреками. Не понимаю, как можно твердить одно и то же, не имея никаких фактов в подтверждение своих слов. Одни поражаются скудости моей жизни, другие вечно сомневаются, так ли это. Не знай я этой твоей застарелой привычки, у меня руки опустились бы»[50]. Еще позднее, в феврале 1844 года, Курбе опять протестует: «Если вы полагаете, что я пытаюсь обманывать вас, меня это глубоко обижает. Я, безусловно, не в силах работать больше, чем сейчас, и тем не менее мой отец ухитряется писать мне письма, которые совершенно убивают меня, да и приходят в самое неподходящее время, когда я особенно занят. Я весьма признателен ему за наставления, но нельзя же вечно повторять одно и то же. Полагаю, что думаю о своем собственном будущем больше, чем кто-либо другой, и я доказываю это делом; живу так экономно, что скоро надо мной начнут смеяться. Моему отцу следовало бы иметь сына-мота, вроде молодых парижан»[51].

Возможно, что в неоднократных попытках переубедить своего упрямого отца Курбе несколько преувеличивал собственные добродетели, но негодование его было вполне законным: он целиком отдавался живописи и, безусловно, не был транжиром. После уплаты за жилье и по счетам за холст и краски у него оставалось очень мало на еду и фактически ни гроша на развлечения. Завтракал он в то время черствым хлебом у себя в мастерской, а часов в пять проглатывал порционный обед в соседнем ресторанчике. Скудный рацион для молодого человека со здоровым аппетитом, но Курбе никогда на этот счет не жаловался. Он возражал лишь против того, что отец не хочет признать и оценить его воздержанность.

Хотя Курбе решительно отвергал всякие академические каноны в обучении живописи, он не доходил в своем бунтарстве до отказа учиться на работах старых мастеров. Он часто посещал Лувр, обычно вместе с Франсуа Бонвеном, с которым познакомился в академии Сюисса и чье преклонение перед многими великими мастерами прошлого помогло его менее искушенному товарищу выработать вкус. В то время Бонвен, как и Курбе, только начинал и, чтобы заработать на жизнь в годы ученичества, устроился на плохо оплачиваемую должность младшего чиновника государственного благотворительного учреждения «Общественная помощь». Хотя оба молодых человека и были, в сущности, близки друг другу по духу, они часто расходились во мнениях. Курбе находил картины Бонвена слишком маленькими, а тот утверждал, что Курбе пишет слишком широко и масштабно. В одном по крайней мере случае пререкания вылились в открытую ссору, своевременно улаженную благодаря тактичному вмешательству их общего друга Франсиса Вея. В 1846 году Курбе написал портрет Бонвена.

Изучая мастеров Возрождения, Курбе остался равнодушен к картинам великих итальянцев, если не считать кое-кого из