Вывалился на улицу Цыбук, в руках и за поясом чего только нет. Тут же нырнул в следующий двор. Такое впечатление, будто выныривают, чтобы глоток воздуха хватить.

И только Короткевич стоит у забора и никуда не спешит, с дядькой каким-то беседует. Правда, на траве у ног его кус желтоватого сала, кругляк хлеба – уже собрал дань. Хорошо, что хоть он за улицей наблюдает, видно, для этого и стоит.

У дядьки, которого Короткевич вызвал из хаты, в руках топор, пила: даёт и не дает, жалко. Судя по обрывкам разговора, выясняет: может, ему пойти с нами и сделать самому, что надо. Зато останется при своём инструменте. Топора жалко, а головы не жалко? Короткевич в этом духе его просвещает. Ничего, после войны разживёмся. Говорят, вон и колхозов уже нет там, у Сталина. Это немцы, Гитлер держатся за колхозы-общины, а наш уже распустил.

Верит наш дед сам в это или не верит, сказать трудно. Поучись у него, как надо просить, выманивать топор, пилу. Я направился в дом, чем-то похожий на хоромину Станкевича.

Первое, что бросилось в глаза, – крепкие (не армейские ли?) сапоги на ногах хозяина. Сидит возле стола, крошит табак. Хозяйка, почему-то заплаканная, сообщила от печи:

– У меня тут бульбочка, как раз поспела. Может, поесть хотите?

– Это я для наших ребят, – показываю то, что у меня в руках.

Мужик за столом крякнул, как бы насмешливо. Но смолчал. Кажется, с ним повозиться придётся. Возраст не поймёшь какой, сидит тут, замаскировался бородой, и ни до чего ему дела нет.

– Хозяин, одолжи нам пилу и топор, – и добавил со значением: – Надо.

Поднялся сразу же и вышел. Ну, кажется, повторять не придётся.

Хозяйка хлопочет над сковородкой, говорит, говорит, а на меня посматривает почему-то виновато. Если у мужика в обычный день, да еще летний, на ногах такие сапожищи, то какие у него припрятаны! Но как начать разговор?

Что он там так долго возится в сенях? Загудело вдруг. Жернова, что ли?

– Вы на него не кривду́йте[8], не в себе человек. Ставили к стенке, эти парицкие, чего только не требовали! Забрали костюм хороший, довоенный. Вы ешьте, ешьте…

До сих пор тошно, как вспомнишь давнишнюю сцену в лесу, возле такой вот ничейной деревни. Как Зубрицкий разувал «жениха». Мы выслеживали полицаев, а он – вот он, на ловца и зверь: шагает по вечерней опушке, насвистывает: «Сам пью, сам гуляю!» Издали доносится пиликанье гармошки, бубен поддаёт жару – вечеринка у людей. А мы, как волки в тёмном лесу. Ну, и нарвался этот, женишок. Под настроение.

– Смотрите, хлопцы, колёса какие у него! Хром!

Знать бы Зубрицкому, что через какой-то месяц будет лежать в этих «колёсах» и в своём этом сером плаще среди поля с пулевой дыркой над переносицей – комиссар выстрелил в него, прямо с лошади. Зубрицкий сбежал с поста у речки, испугавшись, что немцы уже переправились ниже или выше. Откровенно струсил. И сразу, как это у нас бывало, вспомнили: полицай бывший, что его жалеть, что тут разговаривать!..

А пока на земле опрокинуто лежал не Зубрицкий, а «жених» с задранной по-лягушечьи ногой, с неё Зубрицкий старательно стаскивал сапог. «Жених» не отдаёт, поджал пальцы, не отпускает. Вертится на спине и смотрит, смотрит на нас: не мольба о помощи (мы для него одна стая), а только страх передержать сапог и боязнь, что в него внезапно выстрелят.

Долго, отвратительно долго это продолжалось, пока кто-то не схватился за вторую ногу: тогда только отпустил. Зубрицкий быстренько сдёрнул свои сапоги и швырнул «жениху»: танцуй.

Не помню уже, кому «колёса» и достались, когда застрелили Зубрицкого. Хорошую обувь у мёртвых отнимали, как и оружие.

…Я не выдержал, пошёл вроде к ведру, водички попить. Выглянул в сени: дядька, как подвешенный, высоко держась за стояк-палку, яростно что-то мелет в жерновах. Но ничего не сыплется из лотка, да и засыпал ли он чего, – похоже, что не зерно, не жёелуди перетирает, а меня и тех паричских полицаев, что забрали у него костюм.

Эх, дядька, на тебя бы Зубрицкого!

Выскочил на улицу, проклиная маменькиных сынков, всех, какие только есть, бывают. И кто в партизаны таких берёт, кто им винтовки даёт?

… – Ох, и видок у вас был, когда через шлях бежали!

– На вас что, собак спустили?

– Нет, кто молодец, так это Новичок, смотрите!

Новичок действительно исхитрился – в тазике припёр сметану. Аж ботинки, штаны заляпал, как маляр. А ещё в придачу – топор за поясом. И пилу бросил на землю, аж запела. Вот тебе и новичок. А ты? Хорошо, что никто на меня не обратил внимания. А ещё эти торчащие из ботинок пальцы. Ничего, до зимы далеко. Ещё дожить надо. Как у нас любят говорить.

Зимой это и случилось. Но не о сапогах речь. Однако всё по порядку. Кто в лесу не зло́дей[9] – в доме не хозяин! Известная мудрость, крестьянская. Ну, а где дом партизана? В лесу. Так что он меньше нуждается в оправданиях, чем даже мужик, который такую поговорку придумал.

Было это, когда фронт приблизился к самой Березине. По ту сторону реки наша армия, по эту – мы, партизаны, а немцы справа и слева: в Бобруйске, в Паричах. Диспозиция – как и тогда, во время нашего комсомольского похода. Только уже зима и армия рядышком, а полицаи разбежались, разогнаны; ездим за реку, гоняем туда коров, отнятых у немцев, полицаев (а они отняли у населения), привозим боеприпасы, трофейные пулемёты немецкие, американские консервы. Такая жизнь началась. Партизанская жизнь движется явно к завершению, а у меня по-прежнему – ни автомата, ни смушковой кубанки! На ногах, правда, сапоги: мама упросила отрядного сапожника пошить – из коровьей сыромятины.

Разместился отряд наш в бывшем полицейском гарнизоне. Полицаев – кого убили, кто убежал, а семьи их остались в деревне. В их хатах мы и поселились. Картошка хозяйкина, ещё полицай заготовил, мясо, консервы – наши. Так и живём в окружении детишек, отцов которых мы перебили, разогнали.