Одно небольшое событие этого года прочно запечатлелось в моей памяти; запомнилось оно так сильно, полагаю, потому, что впоследствии тяжко мучило мою совесть. Событие это любопытно в том отношении, что, как оно показывает, в этом раннем возрасте меня, по-видимому, интересовала изменчивость растений! Я сказал одному маленькому мальчику (кажется, это был Лейтон, ставший впоследствии известным лихенологом и ботаником), что могу выращивать полиантусы и примулы различной окраски, поливая их теми или иными цветными жидкостями, – это была, конечно, чудовищная выдумка, я никогда даже не пытался сделать что-либо подобное. Могу здесь признаться также, что в детстве я нередко сочинял заведомый вздор и притом всегда только для того, чтобы вызвать удивление окружающих. Однажды, например, я сорвал с деревьев, принадлежавших моему отцу, много превосходных фруктов, спрятал их в кустах, а затем сломя голову побежал распространять новость о том, что я обнаружил склад краденых фруктов[12].

Около этого времени, а быть может, в несколько более раннем возрасте, я крал по временам фрукты с целью самому полакомиться ими, и один из примененных мною способов не лишен был изобретательности. Огород, который вечером запирали на замок, был окружен высокой стеной, но по соседним деревьям я легко взбирался на гребень стены. Затем, в отверстии на дне достаточно вместительного цветочного горшка я укреплял длинную палку и тащил горшок кверху, подводя его к готовым упасть персикам и сливам, которые и попадали в горшок, и таким образом желанная добыча была обеспечена. Помню, будучи еще очень маленьким мальчиком, я воровал яблоки в саду, чтобы снабжать ими нескольких мальчиков и молодых людей, живших в коттедже неподалеку, но прежде чем отдать им краденые плоды, я хвастливо показывал им, как быстро я умею бегать, и как это ни удивительно, я совершенно не понимал того, что изумление и восторг по поводу моей способности быстро бегать они выказывали с той только целью, чтобы получить яблоки. Но я хорошо помню, в какое восхищение приводило меня их заявление, что они никогда не видели мальчика, который бы так быстро бегал!

Я был, должно быть, маленьким простаком, когда начал учиться в школе. Один мальчик по фамилии Гарнетт повел меня однажды в кондитерскую и купил там несколько пирожных, за которые не заплатил, так как пользовался кредитом у лавочника. Когда мы вышли оттуда, я спросил его, почему он не заплатил за пирожные, на что он без промедления ответил: «Да разве ты не знаешь, что мой дядя завещал городу большую сумму денег с условием, что все торговцы должны безвозмездно отпускать все, чего ни потребуют, каждому, кто явится в старой дядиной шляпе и повернет ее особым образом?» И он показал мне, как следует ее поворачивать. Затем он зашел в другую лавку, где ему отпускали в кредит, спросил какую-то мелочь, поворачивая при этом надлежащим образом свою шляпу, и, конечно, получил требуемое без денег. Когда мы вышли из этой лавки, он сказал: «Знаешь, если ты хочешь без меня зайти вот в эту кондитерскую (как хорошо помню я место, где она находилась!), я одолжу тебе мою шляпу, и ты сможешь получить все, что захочешь, стоит лишь тебе должным образом повернуть шляпу на голове». Я с радостью принял великодушное предложение, вошел в кондитерскую, спросил несколько пирожных, повернул старую шляпу и направился к выходу, как вдруг хозяин лавки помчался за мной. Я бросил пирожные, пустился наутек и, к своему удивлению, был встречен взрывами хохота моего вероломного друга Гарнетта.

В похвалу себе могу сказать, что я был гуманным мальчиком, но этим я целиком обязан наставлению и примеру моих сестер, ибо я сомневаюсь в том, является ли гуманность природным, врожденным качеством. Я очень любил собирать птичьи яйца, но никогда не брал из гнезда более одного яйца, и только в одном-единственном случае я взял все яйца, да и то не из-за их ценности, а из какого-то хвастовства. У меня была сильная страсть к ужению рыбы, и я часами просиживал на берегу реки или пруда, следя за поплавком; как-то, находясь в Мэре[13], я узнал, что червей можно умерщвлять соленой водой, и с тех пор я никогда не насаживал на крючок живого червяка, хотя, вероятно, это в некоторой мере уменьшало мой улов.

Однажды, когда я был очень маленьким, во время пребывания в школе для приходящих учеников или и еще раньше, я совершил жестокий поступок, побив щенка, думаю, только из удовольствия, которое доставляло мне чувство собственной власти, но побил я его, должно быть, не очень больно, потому что щенок не визжал, в чем я уверен, так как это было совсем близко от дома. Поступок этот тяжело угнетал меня – это ясно из того, что я точно помню место, где было совершено преступление. Угрызение совести было для меня, должно быть, тем более тяжким, что и тогда и долгое время после того любовь моя к собакам была настоящей страстью. По-видимому, собаки чувствовали это, потому что я умел отвоевывать их любовь у их хозяев.

Отчетливо помню только еще одно событие, относящееся к году моего пребывания в школе м-ра Кейса для приходящих учеников: похороны солдата-драгуна. Удивительно, как ясно я еще и сейчас представляю себе лошадь, к седлу которой были подвешены пустые сапоги и карабин драгуна, и стрельбу над могилой. Эта картина глубоко взволновала поэтическое воображение, каким только я обладал в то время[14].

Летом 1818 г. я поступил в большую школу д-ра Батлера в Шрусбери, в которой пробыл семь лет, до середины лета 1825 г., когда мне исполнилось шестнадцать лет. Я пользовался школьным пансионом и обладал, таким образом, великим преимуществом вести образ жизни настоящего школьника, но так как расстояние между школой и моим домом составляло едва ли более одной мили, то я довольно часто бегал домой в более длинные промежутки между перекличками, а также и перед тем, как школу запирали на ночь. Думаю, что во многих отношениях это было мне на пользу, потому что я сохранил таким образом привязанность и интерес к родному дому. Помню, что в самом начале моей школьной жизни мне часто приходилось бегать очень быстро, чтобы поспеть на место вовремя, и так