большей части оригиналов. Он верил в искренность этих копий и восхищался ими. Мне было ясно, что он принимал за настоящие ошибки, сделанные копирующим рисовальщиком или гравером, и когда я высказал ему свое мнение по этому поводу, он видимо засомневался. Он очень любил Лувр; он особенно ценил в картинах наивность и цвет. Наивность и невежество его привлекало. Впрочем, в юности он любил рассматривать «Magasin pittoresque» и часто копировал картины оттуда.
Как-то вечером он позвал меня к себе в комнату и показал мне гравюры Ван Остада, которые были идеалом его художественных желаний. Что было действительно прекрасно в его комнате – это акварель Делакруа, которую Сезанн приобрел у Воллара после распродажи Шока. Сезанн ею всегда восхищался у своего друга коллекционера, и эта акварель многому научила его в понимании гармонии. Он очень заботился о ней: она была вставлена в раму; чтобы предохранить ее от выцветания, Сезанн повесил ее лицом от света и так, что она не касалась стены, отстоя от нее на целую ладонь.
Его комната была очень простая, большая и светлая. Кровать стояла в алькове, на стене которого висело распятие. В мастерской были разбросаны новые перепечатки рисунков из анатомии Тортеба, изданной Академией еще при Людовика XIV; одни из них приписывались Тициану, другие Жану де Калькар. Разговор коснулся мастеров анатомистов. В знании анатомии Сезанн не был особенно силен. Однако в этом отношении привлекал его внимание Лука Синьорелли; но он любил в нем скорее стилиста, чем знатока анатомии. Недостаток анатомических знаний сильно стеснял Сезанна когда он работал не с натуры, а по воображению. Теперь ни у одного художника не хватило бы энергии, чтобы завоевать настоящие познания в этой области: среди них я знаю только одного Луи Анкетена, который способен без натуры построить фигуру в натуральную величину во всевозможных позах. И это только потому, что он обладал исключительным терпением, долго изучал человеческую фигуру, тщательно анатомировал трупы и в совершенстве знал строение тела и расположение мышц. В настоящее время художники так разленились, что являются совсем невежественными в этой области. Они пишут голое тело по навыку, ловкостью руки заменяя настоящее знание, благодаря которому произведение искусства получает истинную ценность. Юность Сезанна протекала исключительно или в занятиях по литературе или в ничего неделании. Правда он довольно много занимался живописью, но не имел определенных предпочтений. Он просто искал себя тогда под влиянием Курбе и Манэ. Я лично очень люблю все, что знаю из того времени. Это работы настоящего живописца. Его жирное письмо часто делало форму тяжелой, и она далеко не была так благородна, как та, к которой он пришел впоследствии. Поверхность его картин была шероховатой от излишней краски, как любил делать Домье. Как-то у старика Танги, торговца картинами на улице Козель, я увидел лежащую голую женщину, написанную Сезанном. Несмотря на то, что она была очень некрасива, это был великолепный образец живописи. Даже эта самая некрасивость имела какое-то непонятное величие, и производила такое сильное впечатление, что заставила Бодлера излиться в следующем стихе: «Les charmes de Thorreur n'chirrent que les foris»[2].
Растянувшись во всю длину, эта поистине огромная женщина, лежа на открытой постели, действительно напоминала «Гиганта женщину» Бодлера. Вся освещенная, она выделялась на фоне серой стены, на которой была повешена какая-то наивная картинка. На первом плане блистал своим пламенным красным цветом кусок драпировки, брошенной на простой стул.
Кроме этой лежащей женщины я видел еще портрет художника Ашиля Амперёра, друга Сезанна. Я несколько раз спрашивал его об этом художнике, которого он повидимому очень любил.
Как то Сезанн, показывая мне его прекрасный рисунок, сделанный у Сюиса, сказал:
«Это был малый с большим талантом; ничто не было скрыто от него в искусстве венецианцев, и я часто видел у него вещи, равные им по качеству. Недавно здесь была распродажа обстановки одного кафе, где находились его картины; я не знал, когда назначена распродажа, хотя очень хотел приобрести эти вещи, и теперь очень сожалею, что упустил их».
Старик Танги мне тоже рассказывал об этом Ашиле Амперёре, и его нищенском существовании: он получал всего 15 франков в месяц от своих родных, и разрешал сложнейшую проблему: как прожить в Париже на 50 сантимов в день. Без сомнения нищета убила его, так как он умер от слабости и истощения еще совсем молодым человеком.
На портрете, сделанном Сезанном, он изображен в халате, в большом кресле: его худые руки лежат на ручках кресла: халат распахнулся, и видны худые ноги, одетые только в кальсоны. Обе ноги покоятся на грелке. Сезанн его написал таким, каким он был утром, когда мылся. Его красивая, с длинными волосами голова взята больше с натуры и написана удивительно экспрессивно. Усы и небольшая борода окаймляют губы, и большие глаза с тяжелыми веками, полными усталости.
Эта картина была отправлена в Салон (вероятно уже после войны) и не была принята, так же как и Лежащая женщина. Я ее открыл под грудой посредственных полотен у старика Танги, который мне и рассказал историю этого портрета. Он должен был его прятать от Сезанна, так как тот часто приходил к нему с решением уничтожить этот портрет. Теперь он принадлежит Эжену Бок, бельгийскому художнику пейзажисту, и находится в Монтионе близ Мо.
Всю свою жизнь Сезанн мечтал быть принятым в Салон и всю жизнь он страдал от того, что ему отказывали. Он часто говорил со мной о картине, которую решил написать для «Салона Бугро»: так не смущаясь называл он всегда Салон, несмотря на то что самого организатора давно не было в живых. Для Сезанна все оставалось по-старому.
Сезанн хотел написать Апофеоз Делакруа; он мне показывал набросок: усопшего великаго романтика ангелы уносят на небеса; один из них держит кисти художника, другой палитру. Внизу раскинулся пейзаж, на фоне которого стоит Писсаро перед мольбертом – он на пленэре. Справа Клод Моне, а на переднем плане сам Сезанн спиной к зрителю, с копьем в руке, и охотничьей сумкой на перевязи; широкая барбизонская шляпа покрывает его голову; слева Шокэ рукоплещет ангелам, а в углу лающий пес (по представлению Сезанна символ зависти) изображает критику. Он оказал мне честь, пожелав поместить меня вместо Шокэ и даже сфотографировал меня в желаемой позе, но он умер, не написав задуманной картины. Я не думаю, что должно сожалеть об этом, т. к. композиция картины была мало оригинальна, и затратив много времени на нее, он лишил бы мир нескольких дивных nature morte'ов, которые главным образом составят ему славу.
