Во второй строфе совершается преодоление состояния грусти: возникает чувство «умиления» при виде солнечного луча, пробившегося сквозь тучи и «молниевидно» брызнувшего сквозь листву испещренных деревьев.

В последней же строфе происходит осознание возникшего под воздействием осеннего пейзажа состояния души. То, что мило, что было наполнено энергией жизни, теперь стало немощным и хилым. Однако прошлое, как осенний луч, теребит память и рождает в душе умиление и последнюю улыбку.

В стихотворении тонкое и полное изящества красоты описание осеннего дня органично перетекает в философские раздумья о жизни уходящей…

Красота — это изящество переживаний, соединенных с глубокой, каждому человеку понятной мыслью о радостях и печалях жизни. Возможно, этим была и вызвана у Толстого потребность усилить впечатление от стихотворения двумя восклицательными знаками.

172. «Гроза прошла, еще курясь…». 1850. К.!!

Слева отчеркнуто все стихотворение.

Гроза прошла. Еще курясь, лежал

Высокий дуб, перунами сраженный,

И сизый дым с ветвей eгo бежал

По зелени, грозою освеженной:

А уж давно звучнее и полней

Пернатых песнь по роще раздалася,

И радуга концом дуги своей

В зеленые вершины уперлася!..

Красота — это красота природы в ее стихийных проявлениях и умиротворенной гармонии.

Л. Толстой. «Гроза»

Фрагмент из II главы повести «Отрочество»

«Но только что мы трогаемся, ослепительная молния, мгновенно наполняя огненным светом всю лощину, заставляет лошадей остановиться и, без малейшего промежутка, сопровождается таким оглушительным треском грома, что кажется, весь свод небес рушится над нами. Ветер еще усиливается: гривы и хвосты лошадей, шинель Василья и края фартука принимают одно направление и отчаянно развеваются от порывов неистового ветра. На кожаный верх брички тяжело упала крупная капля дождя… другая, третья, четвертая, и вдруг как будто кто-то забарабанил над нами, и вся окрестность огласилась равномерным шумом падающего дождя. <…>

Молния светила шире и бледнее, и раскаты грома уже были не так поразительны зa равномерным шумом дождя.

Но вот дождь становится мельче; туча начинает разделяться на волнистые облака, светлеть в том месте, в котором должно быть солнце, и сквозь серовато-белые края тучи чуть виднеется клочок ясной лазури. Через минуту робкий луч солнца уже блестит в лужах дороги, на полосах падающего, как сквозь сито, мелкого, прямого дождя и на обмытой, блестящей зелени дорожной травы. <…> Я высовываюсь из брички и жадно впиваю в себя освеженный, душистый воздух. Блестящий, обмытый кузов кареты с вожжами и чемоданами покачивается перед нами, спины лошадей, шлеи, вожжи, шины колес — всё мокро и блестит на солнце, как покрытое лаком. <…> Со всех сторон вьются с веселой песнью и быстро падают хохлатые жаворонки; в мокрых кустах слышно хлопотливое движение маленьких птичек и из середины рощи ясно долетают звуки кукушки. Так обаятелен этот чудный запах леса, после весенней грозы, запах березы, фиялки, прелого листа, сморчков, черемухи, что я не могу усидеть в бричке, соскакиваю с подножки, бегу к кустам и, несмотря на то, что меня осыпает дождевыми каплями, рву мокрые ветки распустившейся черемухи, бью себя ими по лицу и упиваюсь их чудным запахом» (2, 11–12).

Л. Н. Толстой. «Анна Каренина»

Восьмая часть. Фрагменты из глав XVII и XIX

«— Катерина Александровна? — спросил Левин у встретившей их в передней Агафьи Михайловны с платками и пледами.

— Мы думали, с вами, — сказала она.

— А Митя?

— В Колке, должно быть, и няня с ними.

Левин схватил пледы и побежал в Колок (часть леса. — В.Р.).

В этот короткий промежуток времени туча уже настолько надвинулась своей серединой на солнце, что стало темно, как в затмение. Ветер упорно, как бы настаивая на своем, останавливал Левина и, обрывая листья и цвет с лип и безобразно и странно оголяя белые сучья берез, нагибал всё в одну сторону: акации, цветы, лопухи, траву и макушки дерев. <…> Нагибая вперед голову и борясь с ветром, который вырывал у него платки, Левин уже подбегал к Колку и уже видел что-то белеющееся за дубом, как вдруг всё вспыхнуло, загорелась вся земля, и как будто над головой треснул свод небес. Открыв ослепленные глаза, Левин сквозь густую завесу дождя, отделившую его теперь от Колка, с ужасом увидал прежде всего странно изменившую свое положение зеленую макушу знакомого дуба в середине леса. „Неужели разбило?“ — едва успел подумать Левин, как, всё убыстряя и убыстряя движение, макуша дуба скрылась за другими деревьями, и он услыхал треск упавшего на другие деревья большого дерева.

Свет молнии, звук грома и ощущение мгновенно обданного холодом тела слились для Левина в одно впечатление ужаса.

— Боже мой! Боже мой, чтоб не на них! — проговорил он.

И хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил ее, зная, что лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.

Добежав до того места, где они бывали обыкновенно, он не нашел их.

Они были на другом конце леса, под старою липой, и звали его» (19, 393–394).

«Вместо того чтобы идти в гостиную, из которой слышны были голоса, он остановился на террасе и, облокотившись на перила, стал смотреть на небо.

Уже совсем стемнело, и на юге, куда он смотрел, не было туч. Тучи стояли с противной стороны. Оттуда вспыхивала молния, и слышался дальний гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его млечный путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только млечный путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, как будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись на тех же местах» (19, 397–398).

281. «Ночное небо так угрюмо…». 18 августа 1865. К.!!

Слева отчеркнуто все стихотворение; в первой строфе подчеркнута строчка: «Как демоны глухонемые».

Ночное небо так угрюмо,

Заволокло со всех сторон:

То не угроза и не дума —

То вялый,