Во время тропического плавания команде были розданы азбуки и книги для чтения, а офицеры и гардемарины должны были учить людей грамоте и читать им рассказы и повести. Последнее было одним из любимых наших занятий, тем более что мы были всегда окружены очень внимательной аудиторией. Многие матросы с восторгом слушали чтение. Им читали Гоголя, Некрасова, декламировали «Братьев-разбойников» Пушкина и пр. Особенно им нравились русские сказки. Матросы также в свою очередь рассказывали на баке свои сказки. К.М. Станюкович, служивший у нас кадетом, всегда держался далеко от команды; никто в нем в начале 60-х годов не замечал зачатков будущего талантливого морского писателя[205].

Корвет «Калевала» считался хорошим ходоком под парусами. Однажды мы неслись бакштаг со скоростью выше 12 % узл., что было в те времена большой редкостью. Капитан наш пожелал поделиться своим удовольствием с командой и приказал свистать в палубу: «Пошел наверх, кто хочет видеть, как «Калевала» делает 13 узлов!» И действительно, почти все вылезли, чтобы полюбоваться этой картиной. Такое восхищение понятно только моряку, который любит свое судно и привязывается к нему всей душой, как к любимой женщине. Красивее нашего корвета не было, по нашему мнению, другого судна.

Индийский океан встретил нас так же миролюбиво, как и Атлантический. За все плавание мы не видали ни одного настоящего шторма, хотя на ночь почти всегда убирали бом-брамсели и брам-лисели, и при сомнительности барометра у марселей брали по одному рифу. Эти предосторожности нашего гуманного командира считались обычными; он не желал делать затруднений ночному вахтенному отделению. Ночью никогда не вызывали «всех наверх», ибо все предусматривалось и предупреждалось с вечера. Люди это вполне понимали и высоко ценили такую о них заботливость. Среди экипажа у нас никогда не бывало серьезных больных, хотя весь комплект команды доходил до 204 человек.

Штили и маловетрие значительно задерживали наше движение; пришлось раза два увидеть в этом океане даже так называемый «мертвый штиль»; это было там, где другие встречают жестокие штормы. Н.А. Ратьков-Рожнов[206] писал про встреченные им штормы такими страшными красками, какими в сказках описывают двенадцатиглавого змея или Соловья-Разбойника. За все время его плавания все книжки «Морского сборника» были запружены бурными ужасами Индийского океана.

Обойдя морем большую часть земного шара, «Калевала» добралась до наших тихоокеанских владений, совершив все плавание от Кронштадта до Посьета за 219 суток. По тем временам это было очень скоро.

(де Ливрон А.К. Корвет «Калевала». СПб., 1909)

Г.Ф. Армфельт. Вокруг света

Конечно, впечатления о морской службе офицера, гардемарина и матроса сильно различались. Читая воспоминания Густава Федоровича Армфельта о кругосветном плавании на корвете «Варяг» в 1863–1867 гг, следует понимать, что принадлежат они гардемарину, не имевшему на корабле твердо определенных обязанностей, и потому больше склонному к созерцательности и некоторому скептицизму стороннего наблюдателя. Тем не менее они живо рисуют картину не только романтики, но и «тягот и лишений военной службы» в дальних походах.

Хотя мы прошли Немецкое море скоро, свежими попутными ветрами, но качка, довольно значительная, преследовала нас все время. Ветер разведет волнение, а стихнет – пойдет огромная зыбь, и изредка, в хороший бакштаг, она уменьшалась до 5°. Я потому так жалуюсь на качку, что она не давала мне остановиться ни на какой мысли, пока я к ней совершенно не привык, и не давала возможности удовлетворить моему желанию посмотреть все, что было ново. Увидят ли стадо морских свинок или моллюсков, позовут посмотреть, а у меня не хватает сил выйти наверх… Но привыкнув к ней, я вдоволь насмотрелся и свинок, и моллюсков, и светящуюся воду за кормой, и северное сияние, изредка показывавшееся. Вскоре мы вошли в Атлантический океан. Он нас встретил недружелюбно – свежий противный ветер, огромное волнение, с трудом позволявшее действовать машиной, и туман. Брызги ударявших волн обдавали палубу, и наверху было скверно. Тут только я представил себе удовольствие пройти здесь между небом и водой дней 30–40, а оказалось и все 50. Эта мысль почему-то не беспокоила моего воображения раньше…

Да, «хорошо ты море, кипящее бурею и с ревущим и стонущим ветром, валами, медленно и величественно ходящими, как горы, и вдохновляющее душу моряка-поэта, со смелостью и уверенностью борющегося с тобой; хорошо ты, море, в ясную, теплую тропическую ночь с тихим и ровным пассатом; хорошо ты, море, в мертвый штиль, когда ты гладко, как зеркало, и величественная океанская зыбь качает моряков»; – хорошо ты, море, когда подумаешь о тебе, сидя перед камином в теплом и сухом кабинете… но хорошо ты, море, и тогда, когда простоишь шестичасовую вахту наверху при свежем противном холодном ветре с дождем – тогда уж прелестям твоим нет конца. Продрогший и промокший до костей вахтенный начальник с нетерпением достаивает восьмую склянку – и вот в надежде пообедать и улечься спать в теплой и сухой каюте, спускается вниз и идет переодеться; с трудом отыскивает сухое белье и платье в промокших от текущей палубы комодах, – и садится за стол. Вот подали ему суп; он берет тарелку в одну руки, ложку в другую и, балансируя, чтоб не вылить суп и самому не свалиться со скамейки, кое-как съедает половину; но вот размах посильнее, и вторая пара штанов не ожидавшего этой оказии вахтенного начальника должна будет выжиматься от супа; он оставляет тарелку и хватается за салфетку, чтоб обтереться, и нехорошо установленная палочками перечница или солонка летит ему в грудь. Поэтично ты, море!.. в особенности в качку! Но вот он идет в каюту, ложится спать и уж дремлет, как капля просочившейся сквозь конопатку воды безжалостно опускается ему на нос; он вскакивает – а огромная волна вкатилась на верхнюю палубу и, шумя у шпигата, протискивается во все щели – и койка бедного вахтенного начальника представляет лужу. «Чтоб те пусто было!» – говорит он и ложится на диван в кают-компании; но вот опять сильный размах – и, не удерживаемый ничем, он летит под стол. Красиво?

Что делается на корвете?[207] Первые дни беседы оживлены воспоминаниями стоянки, эпизоды которой рассказываются до тех пор, пока не надоедят всем; затем за факты идут уже собственные фантазии, пока и им не перестанут верить, а потом… что потом? Читают. Но ведь нельзя же читать целыми днями; хорошо, что я был гардемарином, у которых всегда есть занятия уже потому, что они гардемарины, и я всегда был занят более