Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 91
13
При свете совести
«Мне с вами тихо, Вы понимаете, что это значит? Как в большом поле, которое есть только в России»[69].
Это писала Марина Ивановна Анне Антоновне Тесковой – своему чешскому другу, которой посвящен ее любимый стихотворный цикл «Деревья».
«Деревья, которые люблю больше всего на свете. У моря я – у моря (выделено мной. – З.М.), в лесу я – в лесу – mitten drinnen (в середине, внутри). У моря я в гостях (ненавижу гостить, такой расход любезности!). В лесу я дома, одна, сама своя»[70].
«А я к Вам хотела и хочу – сказать просто? – Любить. Я говорю о любви на воле, под небом, о вольной любви, тайной любви, не значущейся в паспортах, о чуде чужого. О там, ставшем здесь. Вы же знаете, что пол и возраст тут ни при чем. Мне к Вам хочется домой: ins Freie – на чужбину, за окно. Облако, на котором можно стоять ногами. Не тот свет и не этот, – третий: сна, сказки, – мой»[71].
«У меня с Вами покой и подъем (покой без подъема – скука, подъем без покоя – тоска). Покой и подъем»[72].
А.А. Тескова, как и деревья, дарила Марине Ивановне великий внутренний покой, в котором расправлялась и поднималась, а не засыхала и засыпала душа. Анна Антоновна была – судя по отношению к ней Марины Цветаевой – крупным и в то же время уравновешенным человеком. А уравновешенность – «покой и подъем» – это то, чего, может быть, более всего не хватало Марине Ивановне и что она более всего любила, чего жаждала, перед чем преклонялась.
«Есть люди, которых не касается зло, дважды не касается: минует – и – «какое мне дело? Б». Это я – о Вас. Меня – касается, ко мне даже притягивается, я с ним в каком-то взаимоотношении: тяготение Вражды. Но это я в скобках. Вернемся к Вам. Вас бы очень любил Рильке. Вы всем существом поучительны (lehrreich), и совсем не нравоучительны, Вы учите, не зная, – тем, что существуете»[73].
Тихая, цельная душа, собравшая жизнь сама в себе, как то же дерево, которое не скучает (полно жизни) и не тоскует (никуда не рвется). У Марины Ивановны – вечный порыв за окно, то есть вечная тоска (писала об этом не раз) – и вечная скука в доме. Обязанность. Долг. И – скука. Рвущаяся душа! С детства, с рождения. Когда-то она и не знала о существовании других тишайших душ. Думала, что так всегда: если дом – то скука. Если нет скуки, то и дома нет – тоска бездомности или тоска порыва из дома; все равно – тоска. С тех пор, как узнала эти деревьям подобные души, прозрела что-то. Может быть, – сквозь все образы увидела Высший и стала чаще затихать в благоговейной любви к нему. Но эти тихие от ее рвущейся души еще так далеки… как звезды… Спасибо, что есть, но… Она другая. Не глухая и не слепая к ним. О, нет! Видящая, слышащая, любящая. Но – другая.
Она еще не знает вовсе, что в ней хорошо, что плохо. До конца не разобралась. Что грех, что подвиг, что от нее Богу нужно, что – нет. Вот они – нужны. В них – все нужно Богу. Это она знает. А из таких, как она, разрывавшихся на части, был и Толстой, и Гоголь. Такие и не такие. Что-то в них она горячо любит, что-то нет.
«…Вспомните Толстого, – пишет она той же Анне Антоновне, – который, конечно, подвижник, мученик дома (долга) – но который за этот подвиг ответит. Толстой был прав кругом – и вдруг мысль: грех – что! Грехи Бог простит, а подвиги? (Выделено мной. – З.М.). Служил ли Толстой Богу, служа дому? Если Бог – труд, непосильное: да. Если Бог – радость, простая радость дыхания: нет. Толстой, везя на себе Софью Андреевну плюс все включенное, не дышал, а хрипел».
И далее:
«Пора и о душе подумать, глубокое слово, всегда противуставляемое заботам любви, труду любви, семье. «Не в праве». Вы не в праве, но Ваша душа – в праве, в праве – мало, то, что для Вас – роскошь, для нее – необходимое условие существования. Вы свою душу губите».
И, в ответ:
«Кто душу положит за други своя!».
И еще в ответ:
«Оставь отца своего и мать, и иди за Мной.Я сейчас на краю какой-то правды»[74].
Вот из этой-то правды, на краю которой она себя почувствовала, и стало расти «Искусство при свете совести».
Сама постановка вопроса совершенно не вмещалась в представления целого века. «Поэзия выше нравственности или – по крайней мере, совсем иное дело»[75], – писал Пушкин. «Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести»[76], – написал Пастернак. И вдруг – «Искусство при свете совести»!
Искусство и совесть Марина Цветаева ясно и четко разделяет. И искусство ответственно перед совестью. Совесть – выше. Однако сделать из этого такие однозначные выводы, как Толстой и Гоголь, Цветаева не может. Отказаться от искусства – для нее все равно, что отказаться от жизни: «Проще сразу перерезать себе жилы». Поэтом не быть не может. Но за то, что поэт, надо отвечать.
Как же отвечать? Вот в этом она и хочет разобраться. Этому разбору и посвящена статья. И, может быть, «Искусство при свете совести» – тоже очная ставка с Рильке и не менее серьезный разговор с ним, чем «Новогоднее», хотя и без прямого обращения к нему.
Если «Новогоднее» кончается обещанием «спеться» с Рильке, обещанием верности ему, всецелой и полной, то «Искусство», написанное шесть лет спустя, как бы проверка этого обещания и подведение итога, беспощадного и точного.
Потрясенная внезапной смертью Рильке, под ударом этой смерти, она поклялась, но в силах ли исполнить клятву? Или клятва эта, как и все цветаевские клятвы, рвет ее на части – и ни исполнить ее, ни отступить от нее она не может?
Статья – предельно честная попытка разобраться в своих возможностях. Может ли она быть такой, как обещала? По сути она обещала ему подняться до белого огня, до чистой любви к Богу. Но возможно ли такое, если она останется поэтом? Рильке мог. И, однако, не он ли сказал: «Бог может. Но ответь мне, как же нам идти за Ним?»[77]
Он, находящийся на седьмом небе, – на высочайшем уровне Духа, – может. Но может ли она? Может ли искусство, оставаясь на своем нынешнем духовном уровне, называться святым? Нет. Словосочетание «святое искусство» для нее сейчас не правомочно. «Искусство было бы свято,
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 91
