приходило много. Мне запомнилось, что они были красивые и очень нарядные – в свежих весенних платьях: еще не тронутая бедствиями Сима Нарбут; красавица «пленная турчанка» (как мы ее прозвали) – жена Зенкевича; ясноокая, стройная и необыкновенно спокойная Нина Ольшевская. А мы с Надей сидели в мятых вязанках, желтые и одеревеневшие. С нами были Эмма Герштейн и брат Нади.

Через пятнадцать дней рано утром Наде позвонили и предложили, если она хочет ехать с мужем, быть вечером на Казанском вокзале. Все было кончено. Нина Ольшевская и я пошли собирать деньги на отъезд. Давали много. Елена Сергеевна Булгакова заплакала и сунула мне в руку все содержимое своей сумочки.

На вокзал мы поехали вдвоем. Заехали на Лубянку за документами. День был ясный и светлый. Из каждого окна на нас глядели тараканьи усища «виновника торжества». Осипа очень долго не везли. Он был в таком состоянии, что даже они не могли посадить его в тюремную карету. Мой поезд с Ленинградского вокзала уходил, и я не дождалась. Евгений Яковлевич Хазин и Александр Эмильевич Мандельштам проводили меня, вернулись на Казанский вокзал, и только тогда привезли Осипа, с которым уже не было разрешено общаться. Очень плохо, что я его не дождалась, и он меня не видел, потому что от этого в Чердыни ему стало казаться, что я непременно погибла.

Ехали они под конвоем читавших Пушкина «славных ребят из железных ворот ГПУ».

В это время шла подготовка к первому съезду писателей (1934 г.), и мне тоже прислали анкету для заполнения. Арест Осипа произвел на меня такое впечатление, что у меня рука не поднялась, чтобы заполнить анкету. На этом съезде Бухарин объявил первым поэтом Пастернака (к ужасу Демьяна Бедного), обругал меня и, вероятно, не сказал ни слова об Осипе.

В феврале 1936 года я была у Мандельштамов в Воронеже и узнала все подробности его «дела». Он рассказал мне, как в припадке умоисступления бегал по Чердыни и разыскивал мой расстрелянный труп, о чем громко говорил кому попало, а арки в честь челюскинцев считал поставленными в честь своего приезда.

Пастернак и я ходили к очередному Верховному прокурору просить за Мандельштама, но тогда уже начался террор, и все было напрасно».

Вы поняли, читатель, что «ясноокая, стройная и необыкновенно спокойная» – это мама Алешки…

Почему-то именно после этих трагических воспоминаний великой поэтессы мне вдруг вспомнилась донельзя пикантная деталь. В 1934 году вышла «Библиотечка «Огонька» под названием «Малолетние граждане». Автор – Виктор Ардов. В ней рассказывается в том числе и о детях «писательского дома». А на обложке – маленький курносенький Алешка Баталов. Палец во рту, и любовно-сосредоточенно рассматривает собаку. Ему еще неведомы трагедии и горести жестокого мира…

* * *

После Лаврушинского переулка семья какое-то время жила в небольшой квартире как раз напротив Третьяковской галереи. Но когда у Алешки появился братишка Мишка, писателю Ардову дали, наконец, очень приличное жилье на Большой Ордынке. Спустя много лет этот самый Мишка станет клириком неканонической Российской православной автономной церкви, протоиереем. И напишет про свой дом: «Здание, в котором находилась квартира моих родителей (Большая Ордынка, 17), стоит и по сию пору. Вид у него ужасный, там и сям торчат несуразные балконы, окна разной величины. Эта безвкусица – результат надстройки, дом был изуродован незадолго до войны. А до той поры был он двухэтажным и вид, как можно догадаться, имел вполне пристойный. Увы, мы узнали, кому когда-то принадлежал этот дом уже после смерти Ахматовой. Об этом можно пожалеть, поскольку владельцем здания был известный купец Куманин, а его жена приходилась теткой Достоевскому, и в своем отрочестве Федор Михайлович частенько гостил у своих родственников. Анна Андреевна очень любила Достоевского, и ей, без сомнения, было бы приятно осознавать, что она живет в том самом месте, где и он в свое время бывал».

Провинция по имени Бугульма

Я в гарнизонном клубе за Карпатамичитал об отступлении, читало том, как над убитыми солдатамине ангел смерти, а комбат рыдал.И слушали меня, как только слушаютдруг друга люди взвода одного.И я почувствовал, как между душамисверкнула искра слова моего.У каждого поэта есть провинция.Она ему ошибки и грехи,все мелкие обиды и провинностипрощает за правдивые стихи.И у меня есть тоже неизменная,на карту не внесенная, одна,суровая моя и откровенная,далекая провинция – Война…

Вспомнилось это известное стихотворение Семена Гудзенко лишь потому, что я всегда был убежден: третья строфа – «У каждого поэта есть провинция» – относится не только и не столько к тем, кто сочиняет стихи. Любой творец, а всякий лицедей в особенности, подпадает под эту императивную истину. Ибо поэтически сформулированная провинция на самом деле есть некая творческая среда; такое место, где трудно постижимое сочетание объективных и субъективных обстоятельств сказывается в дальнейшем на всей жизни творца. И сказывается самым решительным образом. Человек, побывавший в собственной провинции – долго или коротко, это уже зависит от каждого отдельно взятого индивидуума, – получает там некий творческий заряд, посыл, вдохновение, которого затем хватает ему до гробовой доски. Можно сказать и по-другому. Тот, кому посчастливилось обрести в молодости или даже в зрелости собственную провинцию, творческую Ойкумену, уже никогда не предаст самое себя, свою, Богом предназначенную планиду. Именно так случилось и с Алексеем Баталовым.

Читатель уже успел убедиться в том, что он родился в семье артистов, рос и формировался в потрясающей артистической среде. И по логике вещей, у него как бы не существовало иного пути, кроме как на сцену. А не факт еще. Младшие его братья Михаил и Борис шагали по той же стезе. Однако первый вообще ушел в противоположную сторону от лицедейства, а второй хоть и пытался всю жизнь овладеть артистической профессией, да так у него ничего и не получилось. Лишь Алексей Баталов стал в итоге выдающимся, гениальным русским актером. И вот на сей счет его собственное признание, такое важное в канве нашего разговора: «Как артист, я родился в Бугульме. Так уж вышло, что все первые, самые яркие и верные впечатления о театре мне подарили полные лишений и горя военные годы. Именно в Бугульме случились события, которые и определили по сегодня мою жизнь. Работа собранной вновь труппы начиналась не на театральной сцене. Театр был открыт позже, его здание не отапливалось, а первые выступления проходили при свете керосиновых ламп. Репетиции же проводились в комнате, где жили мы с мамой. Именно тогда родился новый театральный жанр военных фельетонов, которые пользовались большим успехом. А еще я выступал в госпиталях. В Бугульме были потрясающие врачи. И привозили туда очень много тяжелораненых. Вот они лежали, большинство