Для выживших судебно-медицинская клиническая медицина выделяет два определяющих фактора. Во-первых, это ослабление напряженности после приступообразного действия, часто сопровождаемого дикой яростью, которую обычно сравнивают с насилием и жестокостью преступлений, совершенных сумасшедшими или эпилептиками. Изнеможение и окончание кризиса притупляют решимость совершить суицидальный поступок, который затем выглядит как черновик. Прозаически говоря, преступник «успешно исполнил» убийство, но «не преуспел» в самоубийстве. В суде присяжных такая попытка часто воспринимается как «малоубедительная».

Далее следует переживание равнозначности убийства и самоубийства, при этом потеря возлюбленной воспринимается как уничтожение самого субъекта, как показали Дюбек и Черки-Никлс[11]. В некотором смысле самоубийство реализуется в смерти другого, настолько тесно связаны субъект и объект его привязанности.

Убив Анну, Роберт ясно выражает это: «Это как если бы я опустошился… я решаю покончить с собой, и вместо меня умирает она… я купил ружье, чтобы разрядить его себе в лицо…» На этом Роберт останавливается, так как выстрелами в упор разнесено именно лицо Анны.

Крайняя жестокость поступка, совершенного в состоянии аффекта, удивила классических психиатров. Сам преступник практически всегда ошеломлен, узнав от следователя или дознавателя, что нанес жертве невероятное количество ударов ножом. Ошибочно полагать, что такую жестокость проявляют только психически больные. Первый, а иногда и второй-третий удары ножом носят осознанный характер. Затем следуют размытие ориентиров и неистовое ожесточение во время расправы. Настоящее заикание, где жесты заменяют слова. Удары удваиваются. Нужно, чтобы крики прекратились. Одни и те же жесты и практически всегда одни и те же слова. У присяжных возникают те же подозрения: в заявления о потере памяти не верится.

Однако увеличение числа подобных ситуаций и их стереотипность должны удерживать нас от поспешного выдвижения гипотезы о системе защиты в чистом виде. Мы не можем принять, что мужчины без какой-либо психической патологии, психопатии или извращенности, столь близкие нам, могут убить свою супругу, нанеся ей сотню ножевых ранений. И все же частота наблюдаемых случаев и их стереотипность в конечном счете должны открыть нам глаза.

Давайте разберемся, что происходит с людьми, которые совершают преступления из-за страсти. Они проходят через несколько критических этапов:

Отрицание потери: они просто не могут принять, что отношения закончились. Как сказала одна женщина: «У меня была надежда до последнего дня, даже в тот день».

Отсутствие депрессии: они не чувствуют себя виноватыми или недостойными. Они не убивают из «добрых побуждений», чтобы «спасти» любимого от страданий.

Отсутствие успокоения: они не могут даже ненавидеть партнера, что могло бы защитить их от убийства.

Известно, насколько проявление ненависти часто необходимо для отстраненности и начала скорби при конфликтном расставании. Привыкший к семейным экспертизам в случаях конфликтных расставаний, отражающихся на детях, я знаю все о поступках, полных ненависти, и о маневрах, на которые способны уязвленные бывшие любовники, которые не могут сдержать «крики ненависти, которые являются последними словами любви» (Азнавур)[12].

Можно прийти в ужас от выражения этой безграничной мести, в ее прямых или коварных проявлениях. Но самое главное: необходимо сделать все возможное, чтобы дети не использовались в качестве инструмента и не разрывались в конфликтах лояльности.

Парадокс заключается в том, что способность психически испытывать ненависть щадит другого. Она помогает отделиться. Часто это ценно для предотвращения краха. Вот чего лишен будущий преступник на почве страсти. Он любит. Он идеализирует. Он убивает. Он возвращается к идеализации. Он оставил спутницу только для себя, навсегда. Он действовал из ненависти потому, что не мог думать о ней.

Способность испытывать и психически сдерживать ненависть, если она преходяща и более-менее щадит детей, все же предпочтительнее убийства супруга! «И что я теперь буду делать, в то время, которым станет моя жизнь? Ночи напролет я буду гореть, а к утру возненавижу тебя», – пел Жильбер Беко.

Но наши преступники на почве страсти не способны ненавидеть: они продолжают любить, идеализировать вплоть до самой расправы. Их ненависть выражена в действии, но психическое представление об этом невыносимо.

Несомненно, здесь мы находим один из признаков нарциссического инвестирования: отрицание непохожести жестко связано с отрицанием ненависти к другому, что соответствует нарциссическому либидо субъекта. Ненависть к другому – явление, от которого невозможно застраховаться, как и от ненависти к себе. Как можно ненавидеть другого, когда он лучшее, что есть в тебе, когда у иллюзии любви нет альтернативы, когда разлюбить немыслимо?

Таким образом, будущий преступник на почве страсти будет мучительно колебаться между моментами надежды, подавленности, депрессии, тоски, решимости вырваться, жажды мести, чувства пережитой несправедливости, желания умереть… безо всякой возможности организовать себя более устойчиво.

Господствующим представлением на протяжении докритической фазы является представление о соединении намертво, союзе, поддерживаемой связи… Именно это представление и поддержит переход к действию; в некотором роде акту «вечной любви», будь то убийство, за которым следует самоубийство, или его черновик.

Пришло время подвести итог того, о чем говорилось в этой главе, посвященной преступлениям на почве страсти, если мы действительно хотим исключить ситуации, в которых преобладают патологическая ревность и паранойя.

Преступники на почве страсти принадлежат к широкому кругу личностей, отличающихся уязвимостью перед страхом разлуки, хрупкостью самолюбия и преобладанием планирования над организацией. Любимое существо – это не столько другой человек, на которого направляются чувства, а скорее часть, необходимая для сплочения их «я».

Избрание объекта любви для «ремонта» будет выполнять свою основную экономическую функцию – раз и навсегда предохранить от нарциссической неудачи. Лишенный своей непохожести, собственной жизни, независимости, такой субъект является частью системы, наглухо закрытой от угрозы потери, горя, внутреннего конфликта.

Это другой, спаянный, неразрывный, жестко связанный со всеми другими инвестициями: работа, отцовство, социальный успех, жизненные проекты… Другой олицетворяет снаружи все самолюбие субъекта.

Угроза расставания и отказа от отрицания инаковости торжественно открывает время кризиса в изнурительном колебании между сохранением надежды, невозможной депрессией и непреодолимой ненавистью. Когда мимолетно приходит осознание неизбежности расставания, что для субъекта равносильно краху, ответом на это является переход к действию в качестве окончательного отскока назад, опирающегося на основное представление о вечном единении с другим.

С давних времен, со времен Этьена де Гриффа, известно: подобные преступления совершаются не столько из любви, сколько из отчаянной потребности защититься от краха собственных защитных механизмов. Это служит нам горьким напоминанием о том, что для сохранения индивидуальности любимого человека, его личного пространства и независимости необходима собственная цельная личность, способная к самопринятию и имеющая ценности, выходящие за рамки любовных отношений.

Именно отсутствие такой внутренней опоры, неспособность противостоять потерям и зависимость исключительно от внешнего одобрения приводят к краху, когда любовь уходит. Подобно другим персонажам, описанным в этой книге, эти мужчины