«Немного нежности» – отсюда,

От подрастающих волчат.

«Играй нам, Сима. Ты не знаешь…»

…И небо синее, как пятна

Чернил на пальчиках твоих.

Игорь Чиннов

Играй нам, Сима. Ты не знаешь

сама, о чем играешь нам.

Неверным пальчиком по краеш —

ку-ку, ку-ку холодных клавиш —

перебираешь жизни хлам.

Ку-ку, ку-ку, играй нам, Сима,

пускай фальшивишь ты, пускай

порою попадаешь мимо

привычных нот, не умолкай,

не прекращай. Играй нам, Сима,

в свои неполных восемь лет

о том, что всё непоправимо,

о том, что жизнь проходит мимо,

и как она невыносимо

красива. И спасенья нет.

«Часовые имперских традиций…»

Часовые имперских традиций,

Простоявшие жизнь на посту,

Вам бы лучше совсем не родиться —

Обойти этот мир за версту,

В эмпиреях, других ли эонах

Провитать, проблистать.

Нам ведь мало – в вагонах зеленых

Петь и плакать. И плакать опять.

Нам ведь хочется в желтых и синих,

Непременно в отдельных купе,

Непременно в отдельных Россиях,

И т. д., и т. п.

2010 г.

«Желтые листья лежат на земле…»

Желтые листья лежат на земле.

Пеплом подернулись угли в золе.

Ветер не дует. Костер не дымит.

Грубыми досками дом наш забит.

Где эта улица, где этот дом…

Речка течет под железным мостом.

Черные елки стоят вдоль реки.

В лодках сидят на реке рыбаки.

Серая, бурая в речке вода,

Едут над ней по мосту поезда.

Едут-поедут, но – никогда,

Чтобы оттуда, только – туда.

«В порыве самообольщенья…»

В порыве самообольщенья

Порой мне кажется, что вот:

Я напишу стихотворенье —

Оно меня переживет.

Пройдут года, десятилетья,

И над могилою моей

Младой и незнакомый Петя

С подругой милою своей

Появится и тихо скажет:

«Хороший, Маша, был поэт».

И как-то грустно станет Маше.

Впервые за шестнадцать лет.

«Пруд пожарный деревенский…»

Пруд пожарный деревенский

Отражает облака,

Сосны, ветер и шиповник,

Человека у сосны.

Вот стою над этим прудом,

Мой притоплен «телевизор»[3],

Выцвела его бечевка,

Износилось полотно.

Много продрано в нем дырок,

Но еще остались части

Целые, и в эти части

Попадают караси.

Иногда бывает восемь,

Иногда бывает десять,

Чаще – три или четыре,

А бывает – ничего.

Серая от тины леска,

Длинный узкий лист болотный

(В нескольких местах надломан),

Палка мокрая и мусор,

Что по пруду проплывал.

Облака плывут по небу.

Человек стоит у пруда.

Деревенский пруд пожарный

Отражает облака.

21.08.15

«Кто-то скажет, что это гордыня —…»

Кто-то скажет, что это гордыня —

Чтобы времени наперекор…

На клеенке подгнившая дыня.

За окошком – подгнивший забор.

Кто-то скажет, что это приснилось,

Или просто придумал ты —

Ничего и не доносилось

До тебя из пустой высоты.

Ничего и не происходило,

Ничего и не произошло.

Даже если что-то и было,

То давно безнадежно прошло.

Ветер дует. И солнце светит.

Ветка времени обнажена.

Кто-то скажет. Никто не ответит.

Тишина.

04.04.16

Ольга Татаринова

Игорь Болычев

(Статья публикуется в сокращении)

…По крайней мере, при взгляде на нашу современную поэзию заметно одно – школа русской силлабо-тоники иссякает, Игорь Болычев как носитель этой культуры выглядит как бы одним из последних умельцев этой техники, впитав множество влияний – от Серебряного века до Парижской ноты (недаром Игорь Чиннов, «последний парижский поэт», обратил внимание на его стихи и опубликовал его на Западе). Сейчас если и работают, то как-то небрежно, без знания ремесла, о «драйве» или «диктовке» речи не идет – вялая невнятица, за которой не стоит ничего дальше собственного носа, каждодневных бытовых впечатлений под покровом извилистых, изощренных (такое веяние) словес.

Мне представляется, в этом явлении выражается кризис сознания, человеческого сознания как такового, в частности нашего, русского сознания. И он нашел явственное выражение и в стихах Болычева, именно в силу их семантической внятности – именно у него-то он и нашел свое смысловое выражение.

Этот кризис сознания (кризисного во всех отношениях человечества) выражает себя в искусстве как экзистенциальное отчаяние: утрата веры и надежды в глобальном, космическом смысле – на осмысленный вселенский план и цели человеческого существования; больная любовь, потерявшая всякие ориентиры между чувственной и духовной составляющими. Благополучие возможно – но лишь в вещном, карьерном, властном выражении в течение короткой телесной жизни, впрочем, мало прельщающее духовную элиту, какой является поэт. На Западе эти мотивы нашли свое выражение в творчестве поэтов-экспрессионистов, прозе Камю, Сартра, драматургии экзистенциализма и абсурдизма, ярчайшим его выразителем в поэзии ХХ в. стал Готфрид Бенн (в поэзии русского зарубежья – Георгий Иванов). У нас о подобных мотивах и речи не могло идти под бдительным оком издательской цензуры (не допускались не только малейшие негативные оттенки переживаний, но и сам взгляд куда-нибудь повыше прилавка или грибка детского садика, в лучшем случае – на портрет очередного вождя или – в небе – на самолет с красной звездой). В духе этого плоского казенного оптимизма воспитывалось не одно поколение советских людей, и вот запоздалое прозрение, почти что крик этого самого экзистенциального отчаяния в поэзии Игоря Болычева. Причем последовательно в двух измерениях – времени («Четыре на часах») и пространства («Разговоры с собою» и «Эпилог – 1991»). (NB. Чего не могло бы, конечно, появиться