3

Отец

Городок Бартенхайм лежит на равнине в беспокойном сердце Западной Европы – южном Эльзасе. С колокольни католической церкви видны шпили и дымовые трубы Базеля в южном направлении, текстильные фабрики Мюлуза в северном и уходящие за горизонт холмы Шварцвальда в восточном. Местные называют регион Le pays des trois frontières, Краем трех границ: в радиусе пятнадцати километров здесь сходятся Франция, Германия и Швейцария. С одной стороны от городка течет на север река Рейн – течет через лучшие поля Европы, ослепительно яркие от подсолнухов и рапса. С другой стороны по склонам предгорий Вогезов разбросаны деревушки с черепичными крышами; в каждой есть церковь со шпилем, похожая на гусыню, присматривающую за своими гусятами. Здесь во всем чувствуется самодовольство и достаток, и в воздухе разлит такой невозмутимый покой, что трудно себе представить, как здешняя жизнь могла быть какой-то другой. Впрочем, призраки того, былого Эльзаса тоже витают здесь повсеместно.

Каждое воскресенье во второй половине дня мой дед Карл приезжал на велосипеде из Германии в Бартенхайм и всю неделю жил там в съемной квартире с пансионом. Путь его пролегал через мост из городка Вайль-ам-Райн, где жила моя мать и остальные члены его семьи, мимо небольших участков, засаженных спаржей и табаком, по аллеям из белоствольных платанов, мимо сельских кладбищ, на страже которых стояли покачивающиеся кипарисы. Ехал он из Германии в регион, который раньше принадлежал Франции, а теперь снова отошел Германии. Ландшафт выглядел так, будто не менялся тысячу лет, но все в нем несло следы разделения – контрольно-пропускные пункты и вооруженная охрана, замененные уличные таблички и приглушенные голоса в придорожных кафе. Даже замки, прижавшиеся к высоким горным утесам, носили двойные имена, словно дети дважды женатых родителей: Haut-Königsburg, Saint-Ulrich, Château de Fleckenstein[29]. Бартенхайм располагался прямо на линии Мажино – на спорной границе между двумя злейшими врагами среди европейских стран. После Первой мировой войны французы понастроили крепостей и бункеров вдоль Рейна, чтобы отражать немецкие атаки, – ровно как немцы когда-то строили укрепления, чтобы защищаться от французов. Толку от этого, как оказалось, не было никакого. Эльзас был слишком прекрасен, слишком важен и слишком глубоко укоренен в самосознании обеих стран, чтобы его можно было надолго оставить в покое.

В ночь на 14 июня 1940 года немецкие войска незаметно заняли позиции вдоль лесистого участка Рейна, примерно в шестидесяти пяти километрах к северу от Бартенхайма. Когда утром на реку лег густой туман, а затем пошел дождь, немцы открыли огонь из тяжелой артиллерии по французским бункерам на противоположном берегу, в считанные минуты превратив их в груды щебня. Затем под прикрытием дыма и гаубичного огня реку форсировала флотилия штурмовых катеров с пехотой и саперами. Вторгшаяся армада быстро подавила французскую оборону. За несколько дней немцы навели несколько понтонных мостов и прорвали линию фронта. Через неделю они уже шли маршем по Эльзасу, не встречая сопротивления и распевая походные песни.

Карл вскоре отправился вслед за ними: он будет работать в Бартенхайме с 1940 по 1944 год. Когда он оказался там в первый раз, ему исполнился сорок один год, он был женат, воспитывал четверых детей и на тот момент уже восемнадцать лет трудился школьным учителем. Для фронта он не подходил по возрасту, но чтобы послужить Рейху на другом поприще, оказался вполне годен. Эльзас снова вошел в состав Германии после того, как два десятилетия принадлежал Франции, и Карлу было поручено «помочь» с перевоспитанием эльзасских детей. Школы стали авангардом «Культуркампфа», в них юных эльзасцев выращивали от семечка до ростка, как новые растения в питомнике. Карл должен был превратить французских детей Бартенхайма в стойких, трудолюбивых немцев и убедить их в том, что бедствия войны им только на пользу.

Вопрос был только в том, верил ли он в это сам. Местные вспоминали, что по воскресеньям – вечером, когда он въезжал в город на своем велосипеде – его мундир всегда был накрахмален, а сапоги начищены до блеска. Но что было у него на душе?

Именно эта мысль – более или менее оформившаяся – привела мою мать в Бартенхайм сорок лет назад. До этого она бывала там лишь однажды, в 1943 году, когда ей было восемь. Весной 1983 года отца пригласили выступить с докладом о белом шуме на конференции по физике в Париже. После этого они с мамой и моей сестрой Андреа поехали на машине к родне в Германию. В дороге мама внезапно резко выпрямилась на сиденье. «Ты не мог бы свернуть на следующем съезде?» – попросила она, увидев, как на шоссе промелькнул указатель – будто монтажный переход на старой кинопленке, зернистой и пересвеченной: Bartenheim.

Почему она не ездила туда раньше? Когда я однажды задал ей этот вопрос, она ответила слегка раздраженно: «Далеко было ехать и слишком дорого – везти туда всю семью из Оклахомы, пятерых детей!» Хотя мы много лет провели в Европе – отец несколько раз брал творческий отпуск. Когда мы жили во Франции, мама по утрам в субботу сажала нас в наш желтый микроавтобус Volkswagen и везла смотреть что-нибудь интересное в радиусе полутора сотен километров – разрушенные аббатства и римские акведуки, замки катаров и цыганские праздники в Камарге, а также Каркассон, Безье[30] и папский дворец в Авиньоне. На каникулах мы ездили на Боденское озеро или в Шварцвальд к родственникам, причем гнать могли всю ночь, пока из лежавшего на заднем сиденье кассетника стенали Bee Gees и Род Маккьюэн. Adieu, Emile, it’s hard to die / When all the birds are singing in the sky[31]. В Эльзас можно было бы легко повернуть по пути, но она все никак не решалась.

Когда в тот день родители заехали в Бартенхайм, отец не стал выходить из машины – остался на водительском сиденье, натянув на уши вязаную шапку. На сколько все это здесь затянется? Они были в пути уже целый день, и до дядиного дома оставалось меньше часа. «Посидите в машине», – сказала мама. Она знала, что пусть он лучше подождет здесь, порешает уравнения в уме, а дочь – моя сестра – составит ему компанию на заднем сиденье. Маме нужно было побыть немного