В метрической книге, хранящейся в консистории Переяславо-Прсображенской церкви за тысяча восемьсот семьдесят пятый год под номером один, записано так: шестнадцатого декабря 1874 года у старшего урядника Малороссийского конно-казачьего 2-го Полтавского полка Ивана Степанова Савенка и законной жены его Анисии Ивановны, обоих православных, родился сын Анатолий, который и крещен 13 января 1875 года наблюдающим священником Николаем Фесенко. Воспреемники были: титулярный советник Иван Игнатьевич Колошин и крестьянка-собственница Варвара Ивановна Басистова.

Мой дед был урядником конно-казачьего полка. Не знаю, что означает конкретно эта должность, но совершенно ясно, что высокопоставленной особой он не был и тем более дворянином или помещиком. В Переяславе у дедушки с бабушкой был свой дом и сад. Дед мой умер до моего рождения, всю свою жизнь прожил в Переяславе, там и похоронен. Однажды летом мы, дети, приезжали с мамой к бабушке, погостили какое-то время. Помню сад, много цветов. Бабушка все хлопотала, чтобы накормить нас повкуснее. Ходили все вместе на могилу дедушки на местное кладбище. На деревянном кресте было написано: «Казак Иван Степанов Савенко». Ограды на могиле не было, все заросло бурьяном.

Вскоре после этой нашей поездки бабушка переехала к нам, в Киев. Была она в общем доброй старушкой, хотя иногда и ворчала на нас, детей, кажется, и на маму. А мама очень ласково с ней обращалась, называла на «вы». Говорила бабушка только по-украински. По вечерам она доставала свою коробку с шитьем — большую, железную, с вытесненными на ней словами — «Жорж Борман», а это значило, что в коробке раньше было что-то сладкое, печенье или конфеты. Мне очень смешно было наблюдать, как бабушка, надев на нос очки, пыталась вдеть нитку в иголку и ничего у нее не получалось, пока я не подойду и не помогу.

Мало я знаю и о маминых родителях, никого из них никогда не видела — оба умерли до моего рождения. Знаю, что жили они в Волчанске, на Харьковщине. Было у них четыре дочки. Моя мама больше всех любила старшую сестру Олю. Отец ее был инспектором народных училищ, а мать, очень добрая, воспитывала детей и вела хозяйство.

Моя мама в последние годы жизни написала воспоминания — и о них, и о своей работе на оперной сцене, и прислала их мне. Я бережно храню эти воспоминания.

Глава II. ВОСПОМИНАНИЯ МАМЫ

— Правда? — обрадовалась Лиза.— Мне бы очень хоте лось узнать хоть что-нибудь о сценической деятельности бабушки. Я так хорошо ее помню, но уже совсем старой, сгорбленной. Странно было смотреть на нее, ведь я знала от мамы о ее таланте, о ее голосе.

— Да, Лиза, талант был большой, голос чудный. Только мало, очень мало моя мама пела на сцене — каких-нибудь девять лет. Хочешь, я почитаю тебе отрывки из ее воспоминаний о работе на сцене? Вот сейчас достану тетради из стола.

Лиза так и схватила старые пожелтевшие тетрадки, ученические, в одну линейку, исписанные крупным, очень похожим на детский, почерком ее бабушки.

— Спасибо маме за ее предсмертные труды,— открыла тетка одну из тетрадок.— Многим друзьям я их читала, все слушали с интересом. Послушай и ты.

Надела очки и начала читать:

«Закончив в Волчанске гимназию, я поступила в Московскую консерваторию по классу пения. Долго не могла освоиться с окружающей меня обстановкой, с людьми, которые играли какую-либо роль в моей жизни. Особенно долго не могла привыкнуть к нашему директору, Василию Ильичу Сафонову. Крупнейший музыкант, всемирный дирижер, как называли его музыкальные критики, и блестящий педагог, он восхищал, но и подавлял своей музыкальной одаренностью. Ему было тогда сорок пять лет. Смуглый брюнет, немного цыганистый. Крепкая мускулатура, говорящая о незаурядной силе. Яркие, умные, выразительные глаза. Часто он заходил в наш класс, слушал уроки и разговаривал с нашим профессором Джиральдони. Я не любила петь при нем — стеснялась и боялась его, хоть во все время моего пребывания в консерватории Василий Ильич относился ко мне очень хорошо.

Однажды на музыкальном вечере в консерватории я пела труднейшую арию Реции Вебера. Спела ее хорошо. Когда окончила, все встали с мест, а Сафонов подошел ко мне, вынул из кошелька серебряный гривенник и, вручая мне, сказал: «Этим я награждаю тех, кто имеет талант и умеет работать. Я давал этот приз пианистам и скрипачам, а певице даю первой».

После этого на лето я поехала к родным в Волчанск. И вдруг получаю маленькую посылку из Берлина. От Василия Ильича. Это был массивный золотой крестик, усыпанный тончайшей работы гранатами. Из многих ценных украшений этот крестик был самым любимым...

Начала я свое обучение у профессора Джиральдони, но он вскоре умер. Перешла к Эверарди, но и этот умер. А заканчивала я консерваторию у профессора Лавровской. Лавровская — в прошлом известная артистка Мариинского театра, ярким талантом которой восхищались и Тургенев, и Достоевский, и многие. Одно время Лавровская училась у Полины Виардо. Была дружна с Чайковским. Это она подсказала ему мысль создать оперу на сюжет «Евгения Онегина».

Лавровская была очень довольна мной, несколько раз намекала на то, что мне нечего думать о будущем, устройство мое на сцену она берет на себя.

Я стала готовиться к экзаменам и не думала о сцене. На следующем уроке Лавровская сказала, что мне назначают просмотр в Большом театре, на который она сама поведет меня. Дрогнуло сердце. На следующий день мы отправились. В Большом театре я спела несколько номеров. Два дирижера — Альтани и Авранек — подошли к Лавровской и ко мне, и тут я услышала слова, которые не могла забыть всю жизнь. Альтани сказал: «Новоспасская заслуживает самого серьезного к себе отношения, ибо красота и сила ее голоса, музыкальность, фразировка, дикция, темперамент — все у нее безукоризненно».

Мне было и радостно, и вместе с тем неловко: казалось, что я не заслужила такой щедрой похвалы, да еще от кого! А Альтани продолжал: «Мы готовы сейчас же заключить контракт, но должны предупредить, что первый год она будет петь мало, три-четыре партии, не больше, а на втором году станет равной всем ведущим певицам. В крайнем случае