Если это и было обманом, то он был произнесён на арабском языке перед восемью или десятью людьми человеком, обладающим большим религиозным авторитетом.

Омар был в восторге, когда услышал, что о его Ситте говорят «с таким почтением к религии». Я считаю, что среди улемов происходят большие перемены, что ислам перестаёт быть просто партийным флагом, как это произошло с христианством, и что всё больше внимания уделяется нравственной стороне. Мой великий Алим также сказал, что я соблюдаю предписания Корана, а затем рассмеялся и добавил: «Полагаю, я должен был бы сказать «Евангелие», но какая разница, эль-Хакх (истина) одна, независимо от того, говорит ли о ней наш Господь Иисус или наш Господь Мухаммед!» Он попросил меня поехать с ним в Мекку следующей зимой ради моего здоровья, так как там было очень жарко и сухо. Я узнал, что он подружился с Эль-Бедрави и хартумским торговцем в Асуане. Мальчик снова был здоров, и они неистово восхваляли меня. Теперь мы отправляем всю кукурузу. Однажды вечером я сидел на пороге дома Мустафы и видел, как греки благочестиво и усердно исполняли божественную заповедь — портить египтян. Восемь месяцев назад грек купил кукурузу по 60 пиастров за ардеб (он следит за сборщиком налогов, как гриф за вороной), а теперь пшеница здесь стоит 170 пиастров за ардеб, и феллах заплатил 3½ процента. Кроме того, в месяц. Посчитайте прибыль! Двое моих знакомых совсем разорились и продали всё, что у них было. Болезнь скота вынудила их брать взаймы по таким грабительским ставкам, и теперь, увы, Нил, к сожалению, медленно поднимается, и люди очень обеспокоены. Бедный Египет! или, скорее, бедные египтяне! Конечно, мне не нужно говорить, что те, кого можно обобрать, как обобрали их, очень неосмотрительны. Дом Мустафы — образец бестолкового гостеприимства, а сам Мустафа то щедр, то скуп; но какие шансы у таких людей, совершенно нецивилизованных и изолированных, против европейцев с бессовестными характерами?

Я не могу больше писать на ветру и в пыли. Вы снова услышите обо мне из Каира.

9 октября 1864 года: сэр Александр Дафф Гордон

Сэру Александру Даффу Гордону.

Каир,

9 октября 1864 года.

Дорогой Алик,

Я давно не писал, потому что у меня была лихорадка. Теперь я снова в порядке, только слаб. Если вы сможете приехать, пожалуйста, принесите книги из приложенного списка для американского египтолога в Луксоре — моего друга. Передавайте привет Джанет и остальным моим подружкам. Я бы хотел увидеться со своим Морисом. Передайте Джанет, что мальчик-ослик Хасана женился на одиннадцатилетней девочке, а Филлипсу — что Хасан очень нежно о нём вспоминает и очень гордится тем, что он нарисовал его «лицо», «конечно, он был другом, если не братом Ситта, он так любил всё арабское». Перед свадьбой я ходил на вечеринку в гареме Хасана — на том мероприятии я был болен. Мой добрый доктор был выше по реке, а Хекекян-бей — в Италии, так что я здесь очень одинок. Погода плохая, очень сыро; я потею сильнее, чем в июне в Луксоре, и мне не очень нравится цивилизация. Она не даёт мне спать по ночам в питейных заведениях, звенит ужасными колокольчиками, устраивает драки и ссоры на улице и действует мне на нервы, пока я не начинаю называть франков келбами (собаками) и хансирами (свиньями) и не желаю оказаться в «зверином арабском» квартале.

21 Октября 1864 года: миссис Остин

Миссис Остин.

Каир,

21 октября 1864 года.

Дорогая Муттер,

Я получил твоё письмо вчера. Надеюсь, что Алик получил моё письмо, которое я отправил ему две недели назад перед отъездом, и сказал тебе, что мне лучше. Я всё ещё довольно слаб, однако я езжу верхом на своём ослике, и погода внезапно стала чудесно сухой и прохладной. Я немного дрожу при температуре 79° — абсурд, не так ли, но я так привык к настоящей жаре.

Я никогда не писал о том, как уезжал из Луксора, или о своём путешествии, потому что после трёх первых дней наше плавание было довольно бурным, и я заболел, как только оказался в своём доме здесь. Я нанял лодку за шесть кошельков (18 фунтов стерлингов), которая довезла греков до Асуана, где они продавали продукты и крепкие напитки, но капитан не захотел везти обратно свой груз — чёрных рабов, чтобы не пачкать лодку, — и подобрал нас в Луксоре. Мы отплыли на рассвете, прождав целый день, потому что это был несчастливый день.

Пока я сидел в лодке, люди продолжали подходить и спрашивать, не вернусь ли я, и с тревогой приносили свежий хлеб, яйца и другие подарки, а все знатные люди подходили попрощаться и выразить надежду, иншаллах, что я скоро «вернусь домой в свою деревню целым и невредимым и привезу с собой Учителя, да благословит его Господь, чтобы они увидели его», а затем произнести фатву за благополучное путешествие и моё здоровье. Утром балконы моего дома были заполнены людьми, которые пришли посмотреть, как мы отплываем: группа диких арабов с длинными арабскими ружьями и распущенными волосами, элегантно одетый турок, Мохаммед в своих скромных коричневых одеждах и белоснежном тюрбане и несколько феллахов. Когда лодка отчалила, Абабдех выстрелил из своего ружья, а Осман Эффенди — из чего-то вроде мушкета, и, когда мы спустились по реке, началась всеобщая пальба; даже Тодорос (Теодор), коптский маллим, выстрелил из своего американского револьвера. Омар отстреливался из старых пистолетов Алика, которыми здесь очень восхищаются из-за того, что они сильно шумят.

Бедняга Исмейн, который всегда считал меня мадам Бельцони и хотел отвезти меня в Абу-Симбел, чтобы я встретилась с мужем, очень переживал, что не может поехать со мной в Каир. Он заявил, что всё ещё shedeed (достаточно силён, чтобы заботиться обо мне и сражаться). Ему девяносто семь лет, и он помнит только то, что было пятьдесят или шестьдесят лет назад, и старые бурные времена — великолепный старик, красивый и подтянутый. Я приносила ему кофе и слушала его старые истории, которые покорили его сердце. Его внук, тихий, довольно величественный Мохаммед, который охраняет дом, в котором я жила, забыл о своём мусульманском достоинстве, разрыдался посреди своей заученной речи, бросился на колени, поцеловал и обнял меня и заплакал. Я заметил, что он предчувствовал надвигающуюся беду и был расстроен нашим отъездом, и даже бакшиш не смог его утешить. Шейх Юсуф должен был