Фактически, это разрыв полный, если они сами не переоценят бывшего, а это едва ли будет. Я предлагаю разрыв, благо в данное время он на щите и его здоровье было продлено. А я думаю, что это правильный язык с ним при его жестковатости. Если сейчас это может вызвать раздражение и озлобление, то когда-нибудь это вызовет в семье расстройство.

(…) В Моршанск меня зовут, но сначала – Оптина! Оптина! Это не на воздух, это в самый чистый и светлый воздух конца моей молодости. Мой Бог, самое важное, предсмертное – это то, что мне удастся там сделать. Еду с директором музея Достоевского и с рижской художницей, моей подругой. Конференция 8 сентября. Звони мне и не снимай номер 2-го, 3-го, встречу, если будешь в городе.

Надя.

21 августа 1967 года.

«Дорогая Нисс. Вчера написала тебе, а сегодня добавляю. Ты права в том, что я действительно спокойна в смысле моего пути. Здесь ни тревог, ни философских поисков, – все мое существо его приняло уже много лет назад; поэтому тревога и искания относятся только к моему личному следованию по этому пути.

Тут я могу, как человек, и ошибаться, и срываться, и нарушать должное, и даже изменять и предавать, ибо формы предательства тонки и многообразны, от прямого отречения и до молчания. И от этого греха, потенциально возможного, я умоляю Бога оградить меня. Одна из моих молитв: научи Отче мя творить волю Твою, так как часто не умею и срываюсь, но в постулатах своей веры и своего пути не сомневаюсь ни на секунду…

Думаю, что примерно та же замечательная позиция была у Льва и Бабани[23], но он был строже меня и прямолинейней в своих установках, а в жизни и они спотыкались.

Мой Бог – Бог любви и милости. Я боюсь быть немилостивой, но милость и размягченность не одно и то же. И старец Лев был кротчайший к слабым, перед гордым – строгий. Я не равняюсь с ним и ему подобными, но учусь у них. Чисто бесстрастного, только крестьянского отношения к А. И. и Н. А.[24] у меня нет.

Слишком много боли и личной обиды, но злобы и желания им зла у меня тоже нет. Есть желание добра, есть жалость к ним, но никакого восторга вся последняя его история во мне не вызывает, как и его "стояние на граните", пронизывающую и удовлетворенную гордость, поэтому я и позволила себе именно теперь говорить с ним, а не молчать…

Письмо написано на разрыв или на лучшее в них, в нем, если оно еще живо, в чем я не уверена, – слишком много и озлобленности, и гордости.

Но они прошли не только по мне – человеку, а я не «нафталин», а прежде всего человек, затем старый писатель с именем некоторым и, наконец, человек, от которого они видели только любовь, доверие и ласку, они прошли по сожженному старику. Я не одна стою перед ними, но и они переступили и как будто все это неважно.

Так вот, пока он не поймет этого, твой гранит – труха.[25] Если нет малого человеческого, нет и великого. Вот смысл моего письма. Можно его разорвать, можно от него отмахнуться, как от комара, кусающего величье, но можно даже на смертном одре его вспомнить, потому что за мной не только моя малая обида, но правда. И если можно заставить его задуматься, то только таким жестким и суровым письмом.

Но думаю, что сейчас реакцией, особенно ее реакцией[26], будет полный разрыв, и на это я сознательно иду. Это лучше. В последнее время я стала спокойной, лучше сплю. (…) Главное же передо мной Оптина, могила моего отца, лес на железняке, все трепетно. "Не отлучи меня от избранника твоего стада". Там смерти и смертной разлуки нет совсем, все живо от белочки на стволе до праха под асфальтом – тонкой «корой» этой. Мои любимые, мои чтимые ушли за грань, которую, может быть, скоро переступлю и я, но хочу быть с ними, хотя бы самой последней. Тут уж нет никакой моей "властности".

Спасибо тебе, Нисс, за твои сердечные письма.

2–3 окт. Звони. Надя.»

Без даты

«Дорогая Нисс!

Теперь о твоем деле. Новости такие: он поссорился с Твардовским, который предложил сокращение и хотел выбросить рассуждения о литературе в той статье.[27] У Твардовского сложное положение, и такие выпады только разожгли озлобление против "Нового мира", но автор обиделся и взял рукопись, кажется, тоже резко. Сейчас идет правка текста, по словам автора своему приятелю, требовались еще какие-то исправления. Он исправлял, но окружение Твардовского все равно было против, тогда он сказал: "Отложим и подождем! Я не мальчик! Хватит!" Взял рукопись обратно и потребовал запись обсуждения.

Что касается твоей работы, то в этой ситуации Твардовский едва ли захочет смотреть и приобретать твою скульптуру. Мой совет – попробовать печатать ее в институте Курчатова (с обсуждением). Там любят его, особенно Капица, который помог и с квартирой, а также молодежь. А если будет портрет интересен, – десять дней выставок его. У меня прямых связей там нет, да я и не хотела бы их иметь. Мне нужно как-нибудь связаться с этой твоей темой, я хочу быть максимально объективной. Но если у тебя никаких других возможностей не будет, то надо предложить Наташе, если ей скульптура понравится, то она поговорит с фараонами, или, во всяком случае, я что-то смогу сделать через своих друзей. Но, повторяю, только в крайнем случае и только ради тебя, а не ради темы.

По твоим письмам вижу, что ты до сих пор ситуацию не понимаешь. Вопрос не в восстановлении наших с ним отношений и его оценки моих взглядов или личности. Я ему больше не верю, а верила, как никому. Когда я писала то письмо, которое было у тебя, у меня оставалась еще одна ниточка веры в него и доверия. Сейчас ее нет. Поэтому невозможны ни письма, ни посылки, ни книги, – для меня невозможны, если бы он написал даже новую "Войну и мир"… Я ранее вкладывала в него, на его совесть, всю свою надежду на честь и возрождение литературы. Он поступил не только жестоко, но и низко. Так что мне горько, и у меня чувство от всех моих писем и слов ему, как будто я все эти годы