К сожалению, встречались среди наших преподавателей и выдвиженцы, начисто лишенные какой бы то ни было культуры. Например, один из доцентов, подвизавшихся в области истории государства и права, упорно говорил в своих лекциях – нуво́руши (нужно: нувори́ши). Пожалуй, легендарной фигурой, выделявшейся даже среди этой когорты, был член партии с 1919 года А. И. Подшивалов, занимавший пост заместителя декана по студенческим делам. Один из моих сокурсников, который в своем интеллектуальном развитии недалеко ушел от Подшивалова, с уважением говорил о нем: он три чистки прошел. Ну что ж, в то время это было свидетельство не только абсолютной благонадежности, но также высокой духовности и культуры.

После кончины профессора нашей кафедры Надежды Вениаминовны Рабинович мне довелось разбирать ее архив. У Надежды Вениаминовны была пишущая машинка, на которой она сама печатала. Поэтому ей обычно поручали вести протоколы всякого рода собраний, которые она потом отстукивала на машинке. Так вот, в архиве я наткнулся на протокол общего собрания Ленинградского юридического института, в котором Надежда Вениаминовна работала. Собрание состоялось в апреле 1938 года, после выхода известного постановления ЦК партии, в котором на словах вроде бы осуждались перегибы в массовых чистках. Из протокола я узнал, что в числе вузов, практикующих грубейшие нарушения прав трудящихся, институт занял в Ленинграде «почетное» второе место. Вот какие были времена!

Показательна в этом отношении судьба профессора Б. С. Мартынова, крупного цивилиста, печатавшегося еще до революции. Его стали сажать буквально с первых лет революции, так что даже Ленин, который отнюдь не был сентиментален, в одной из своих записок запрашивает о судьбе Мартынова. Последний раз его выпустили незадолго до войны. У нас он преподавал очень недолго (кажется, вел семинары) и производил впечатление человека окончательно сломленного. Вскоре он умер.

И все же научная жизнь на факультете в те годы била ключом. У нас, студентов, был неподдельный интерес к науке. Едва ли не каждый считал честью выступить с докладом в студенческом научном кружке. Особой популярностью пользовались кружки по истории государства и права, гражданскому праву и уголовному праву. Руководили ими И. И. Яковкин, А. В. Венедиктов и М. Д. Шаргородский. Научные конференции собирали многочисленные аудитории, диспуты затягивались до позднего вечера, а то и до ночи. Как правило, они происходили в 88-й аудитории, забитой до отказа. На одной из них аспирант Борис Хаскельберг (впоследствии профессор Томского университета) выступал с докладом о clausula rebus sic stantibus (оговорка о неизменности условий обязательства). Я слушал и почти ничего не понимал. Это меня раззадорило, и я решил всерьез заняться гражданским правом. Пожалуй, Хаскельберг одним из первых пробудил у меня интерес к цивилистике. Помню диспут о вине и причинной связи, который собрал столь многочисленную аудиторию, что его перенесли в актовый зал. С докладом на нем выступал О. С. Иоффе, которого не без оснований считали восходящим светилом.

Лучшим лектором, которого мне приходилось слушать в студенческие годы, был, несомненно, профессор В. К. Райхер. Он читал общий курс по иностранному гражданскому и торговому праву и спецкурс по страховому праву.

Я почти ничего не пишу о своем учителе Анатолии Васильевиче Венедиктове, так как предполагаю повествование о нем специально выделить. Отдельно буду говорить впоследствии и о профессоре О. С. Иоффе. Но все же не могу не рассказать здесь, как произошло мое знакомство с А. В. Венедиктовым. Мне, как и другим студентам, он казался глубоким стариком, хотя ко времени моего поступления в университет ему еще не было и шестидесяти. Возможно, такому впечатлению способствовали совершенно лысый череп Венедиктова, кустистые белые брови и большие очки в роговой оправе. Анатолий Васильевич был крупного телосложения, выше среднего роста, ширококостный. Сквозь стекла очков поблескивали умные, живые, всепроникающие глаза, которые с лукавинкой и хитринкой посматривали на собеседника. В один из дней (не помню уж, какого времени года) я стоял на Университетской набережной и ждал трамвая. Неожиданно ко мне подошел наш заместитель декана В. А. Иванов, рядом с которым был А. В. Венедиктов. «А вот это тот самый Толстой, за которого вы хлопотали», – сказал Иванов. «Все в порядке, – продолжал Вадим Александрович, обращаясь уже ко мне, – тебя освободили». Дело в том, что я подал заявление об освобождении от платы за обучение. Плата была мизерной, ее вычитали из стипендии, но для меня и это было ощутимо. После слов Иванова я окончательно растерялся и подал Венедиктову руку. Ему не оставалось ничего другого, как ее пожать. На этом встреча закончилась.

Первые два года пребывания в университете я по-настоящему так и не смог определиться. Лишь к концу второго курса окончательно остановил свой выбор на гражданском праве. До этого больше всего тяготел к истории права. Много сил отнимала история партии. В то время в фундаментальной библиотеке можно было свободно получить стенограммы партийных съездов и Пленумов ЦК партии, которые потом попали в спецхран. Когда мы прорабатывали очередной уклон, я отправлялся в библиотеку и прочитывал стенограмму подходящего для этого случая партийного форума. Помню, когда мы вели борьбу с оппозицией Зиновьева – Каменева, я, читая стенограмму съезда (кажется, XV), наткнулся на выступление Жданова, в котором он говорил примерно следующее. Оппозиция не случайно направляет основные удары против Бухарина. Это объясняется тем, что товарищ Бухарин является одним из лучших теоретиков нашей партии. Я задавался вопросом: как же так, один из лучших теоретиков – и вдруг оказался агентом иностранных разведок, шпионом, диверсантом, замышлявшим убийство Ленина и прочее? Уже тогда мне стало ясно, что речь шла о беспринципной борьбе за власть, в которой противоборствующие стороны не гнушаются никакими средствами, а сегодняшние палачи назавтра сами становятся жертвами. В самом деле, в борьбе с Троцким Сталин опирался на Зиновьева и Каменева и только благодаря их поддержке остался у власти; борясь с последними, вступил в альянс с Бухариным и Рыковым; наконец, громя Бухарина и Рыкова, опирался на послушное ему партийное ядро в лице Молотова, Кагановича, Ворошилова и других. После же разгрома правого уклона начался террор, который косил всех подряд и достиг своего апогея в 1937–1938 годах. Равного ему, пожалуй, не было в истории.