– Здесь повсюду слишком большой порядок, мы не продержимся, а это все может продолжаться еще очень долго. Тут тебя с ходу раскусят, потому что ты тут вырос. Уже по тому, как ты пожмешь плечами, они поймут твои мысли. Каждого, кому ты расскажешь о себе, ты сделаешь таким же преследуемым, как ты сам, и можешь себе представить, что они с ним сделают. И вообще, кто тебе поверит, что все тобой рассказанное – правда? Да нас примут за сумасшедших. И кто тебя спрячет и будет кормить – и как долго это продлится? И куда деваться двум таким оборванцам? В Германию, только в Германию. Здесь мы слишком бросаемся в глаза. У нас на руках такой замечательный документ, благодаря ему мы официально, легально существуем. Там, на Рейне, далеко отсюда, там нам все незнакомо, да и кто из ченстоховского лагеря может там оказаться? Так что едем дальше…

Мы сидим в полупустом купе вагона около двери. Дверь открывается, и появляется зеленая униформа – контроль документов.

– Но должны же у вас быть еще какие-то удостоверения личности.

– Они у нас были, но на руки нам выдали только эти путевые предписания. Нам сказали, что все остальные документы отошлют прямо на фабрику. И когда мы работали в организации «Todt», наши документы тоже были у начальника.

Немолодой человек в зеленой форме еще некоторое время изучает нас. Кажется, мы не первые оборванцы, которые едут на работу, хотя, может быть, у наших предшественников документы были в большем порядке. Ну и что с того – ведь все данные указаны в путевом предписании, печать департамента труда с орлом и свастикой тоже на месте и, наконец, отметка «направлены на работу в фирму Генриха Ланца, акционерное общество, Маннгейм», а кроме того, мы сидим в нужном поезде, едем в указанном направлении.

На вокзале в Вене нам приходится ждать пересадки несколько часов, почти до вечера.

– Эй, погляди-ка, у того, в форме, нет руки.

– А вон тот без ноги, видишь, у него так аккуратно подвернута пустая штанина?

– Смотри, а у того на тележке вообще нет ног.

– А катит его однорукий.

– А вон инвалидное кресло. Слушай, да это же целая колонна. Один, два, три… восемь немцев в форме, и только двенадцать рук и девять ног.

Примерно через два часа после того, как мы отъехали от Вены, уже почти ночью, нас будит второй паспортный контроль. Он протекает так же, как и первый, только теперь я уже и сам убежден, что остальные наши документы отправлены на фабрику. Было бы несправедливо придираться к нам из-за этого. Мы снова закрываем глаза.

Взрыв… бензин… Штанда Лихтблау… Нет-нет, я в поезде на Маннгейм, а снаружи что-то взрывается.

Воздушный налет, бомбежка, – слышится рядом чей-то голос. Поезд стоит, иногда он сотрясается. Проходит долгое время, прежде чем становится тихо. Издалека слышится протяжная сирена. Отбой, отбой воздушной тревоги, я впервые слышу эти слова, эти прекрасные новые слова. Вскоре после рассвета поезд останавливается на большой станции. Мы выходим.

Маннгейм-Людвигсхафен – город, раскинувшийся на обоих берегах Рейна в среднем его течении, индустриальная область на юго-востоке Германии. Машиностроение, химия, электротехника. Ну вот, сколько я всего знаю, а учитель географии поставил мне на экзамене на аттестат зрелости только «хорошо». А какое сегодня число? 24 сентября 1943 года?

Еще не прошло и двух месяцев, как мы ушли оттуда, с той стороны… А мне кажется, прошли не два месяца, а скорее два года.

Что это? Этот вокзал, этот город с таким трудом просыпается сегодняшним хмурым утром. Или тут все только приходит в себя после какого-то потрясения? Становятся видны обломки, которые я принял было за руины старой крепости, засыпанные известкой и штукатуркой. Э-э, да тут упали бомбы – совсем недавно, может быть как раз этой ночью. Разрушение, землетрясение, катастрофа – ура! Для нас это самое большое счастье, наша самая большая удача.

– Фабрика Генриха Ланца? Совсем близко, вот тут, по мосту через пути, а потом по улице налево.

И это улица? Разрушенные дома, как выпавшие зубы во рту у старика. Как однажды сказал Бредо Зайделю, там, наверху, в «бараке А»? «Приятель, ты там ничего не узнаешь, там исчезли целые улицы».

У людей на проходной черная униформа, у некоторых с красной отделкой. Мы таких еще не видели, да и название нам внове: заводская охрана. Один надевает очки, чтобы прочитать наши путевые предписания. Потом другой ведет нас мимо разных зданий и цехов, где стоит грохот, стук, гром, скрип и свист. Маленький смешной локомотив тащит по рельсам два больших обычных вагона. Во дворе перед зданием бюро стоит статуя чугунного литья: с бакенбардами, в старомодном долгополом сюртуке и цепочкой от часов на жилетке – наверно, это он, старый Ланц.

– Это основатель фабрики, да?

В бюро у большинства гражданская одежда, но на некоторых – униформы, какие мы уже видели, – зеленые, значит, это – полицейские. За столами, перед которыми мы стоим, все очень по-деловому. Улаживается какой-то спор между двумя рабочими, пришедшими сюда прямо из мастерской.

Потом разбирается какой-то проступок, выясняется адрес. Стоящие перед нами – их лица, руки и спецовки испачканы жирными черными пятнами – иногда вставляют в свою речь кто польские, кто украинские слова. Из-за стола слышен только односложный немецкий:

– Иностранцы только здесь – не там. – Ага, значит, полиция здесь для них, для контроля и надзора.

Эта зеленая жандармская или полицейская форма выглядит вообще не такой угрожающей. Она поношена, вместо сапог из-под стола выглядывают ботинки на шнуровке, а поверх пристегнуты кожаные голенища. У нас дома в старом шкафу стояли такие же, кажется, еще со времен Первой мировой войны.

Трудно понять, что степенный пожилой человек в форме рассказывает второму в гражданском костюме. Очевидно, он говорит на местном диалекте. Но смысл его слов можно все-таки уловить: он и его семья сегодня ночью потеряли последнее пристанище, свой домик, они все разбирали завал. Тем временем он берет негнущимися пальцами наши путевые предписания. Он списывает все данные на какие-то карточки, вставляет их в картотеку, а две из картотеки дает нам. На нас он и не взглянул.

– Вот ваши пропуска