Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 71
девушка эта подходит прямо ко мне – я был ее господином, а она моей крепостной, – берет меня за волосы на затылке и говорит: «Пойдем». Дальше были ощущения, похожие на те, что знаем мы все. Но вот этот мягкий захват моих волос с этим единственным словом до сих пор вспоминаются мне время от времени – и тогда я счастлив…
Потом мы говорим о душевном состоянии после удовлетворенного желания. Одни вспоминают о грусти, другие об облегчении. Флобер утверждает, что готов в такие моменты плясать один перед зеркалом. А Тургенев задумчиво поясняет: «Я словно заново начинаю взаимодействовать с окружающим. Предметы опять становятся реальными, какими не были на мгновение раньше. Я вновь чувствую, что я – это я и вот этот стол опять стал столом. Да, отношения между моей личностью и природою завязываются, устанавливаются заново».
23 апреля, вторник. Пусть критики говорят что хотят, но брат и я, мы все-таки останемся предтечами современного утонченно-нервного мироощущения.
13 сентября, пятница. Сегодня у меня была одна очень знатная русская дама, графиня Толстая, кузина писателя, пожелавшая «иметь счастье» познакомиться с автором «Рене Моперена»[111]. Не предчувствовал мой отец, участвовавший в русской кампании, когда под Москвой спасался от казацкого отряда со сломанным плечом и доедал последний кусок конины, – не предчувствовал он, что сына его оценит когда-нибудь соотечественница тех самых казаков.
21 сентября, суббота. Флобер, при условии, что вы разрешаете ему играть первые роли, а также поминутно открывать форточку, не смущаясь тем, что друзья простужаются, – будет вам добрым товарищем. Его чистосердечная веселость и искренний смех заразительны, а когда встречаешься с ним изо дня в день запросто, он выказывает такую пылкую дружественность, что невольно подкупает тебя.
* * *
Глубокомысленное замечание одной женщины в ответ на высказывание ее собеседника о том, что стареющему, седому мужчине нельзя уже рассчитывать на взаимную любовь: «Женщины не разглядывают, вернее, не видят отчетливо мужчин, которых любят!»
* * *
12 ноября, вторник. В зимних цветах есть особая прелесть, изящная, нежная хрупкость. Сегодня обеденный стол у Бребана украшен пышным букетом хризантем такого бледно-желтого оттенка, что они кажутся белыми, а на лепестках у них чуть лиловатая каемка. Я любовался и любовался этим букетом, не мог глаз отвести от него: он напоминает мне бледность посиневшего от холода детского личика.
Как-то на днях мне говорили, что теперь в Англии затягивание веревочной петли на виселице производится механическим способом. Это поистине прогресс, при котором уже нечего опасаться пробуждения человеческих чувств у палача.
1879
13 апреля. Странно, ведь я аристократ, а кажется, что один только я вложил в роман из народной жизни нежность, сочувствие к черни.
16 мая, пятница. Наконец выдался денек, когда я могу позволить себе удовольствие прочесть книжку – удовольствие редкое для писателя. А день серый, дождливый, прямо созданный для чтения. И вот я углубляюсь в путешествие по Замбези, в страну львов, где они встречаются сотнями и бродят по саванне. Весь день я с волнением прислушиваюсь к их рычанию на берегу больших рек, а вечером вдруг вспоминаю, что Бюрти читает лекцию о моих рисунках; Школа изящных искусств, где он читает, кажется мне чем-то далеким, как будто я сам в глубине Африки, – и я остаюсь на Замбези.
18 мая, воскресенье. На этот раз я снова думал, что особенности моей книги и мой почтенный возраст обезоружат критику. Но нет. По всей линии одни нападки. Все внезапно объявили, что «Братья Земгано» – книга отвратительная.
Ни один из критиков, кажется, и не заметил оригинальной попытки, сделанной мною в этой книге, – попытки возбудить внимание иным путем, чем любовной страстью, ввести в роман иной интерес, чем тот, который представляют романы с самого сотворения мира.
Ну да, на меня будут нападать, меня будут отрицать до самой моей смерти, а может быть, еще и несколько лет после нее. Должен признаться, что в глубине души у меня от этого какая-то тоска, она вызывает чувство разбитости, физическое утомление, и мне хочется только спать.
4 июня, среда. Сегодня в моем цветущем садике госпожа Ниттис[112], такая худенькая в своем длинном платье, опустившись в большое кресло, в котором она занимает не больше места, чем малый ребенок, рассказывала мне с паузами, со своими молчаливыми бледными улыбками, о первой счастливой поре замужества – на даче, среди розовых кустов, где-то в окрестностях Мальмезона. Дачу пришлось продать в минуту нужды. Как-то особенно подчеркивая свои слова и вкладывая в них все свое чувство, как часто делают больные люди, она с любовью вспоминала те дни, когда с утра до ночи служила мужу натурщицей, – дни, полные страха: она боялась воды, но ничего ему не говорила, сидя в белом платье в неспокойной лодке, дрожа от холода на закате дня и каждую минуту ожидая, что лодка опрокинется.
1880
1 февраля, воскресенье. Вчера Тургенев давал нам прощальный обед перед отъездом в Россию. Были Золя, Доде и я.
На этот раз он уезжает на родину с каким-то странным чувством неизвестности, которое он, как говорит, испытывал раньше, в дни молодости, на Балтийском море, когда пароход был окружен туманом и у него не было другого товарища, кроме обезьяны, прикованной к палубе.
Пока мы были одни, Тургенев начал рассказывать про образ жизни, который будет вести через шесть недель, про свой дом, про куриный бульон – единственное блюдо, которое умеет готовить его повар, – про свои беседы на небольшом балкончике, почти вровень с землею, с соседями крестьянами.
Как искусный наблюдатель и тонкий артист, он дает мне ясное представление обо всех трех поколениях современного русского крестьянства: старики – и он подражает их несвязной речи, в которой односложные слова и поговорки чередуются, никогда не приводя ни к какому заключению; сыновья этих мужиков – говоруны и краснобаи; и внуки – поколение молчаливое, дипломатичное, в котором чувствуется мощная разрушительная сила. Я заметил ему, что такие беседы, верно, очень скучны для него. Он отвечает, что нет, что бывает очень любопытно перерабатывать, в уединении и сосредоточении, всё то, что получаешь от этих безграмотных людей, у которых голова работает постоянно.
Входит Золя, опираясь на трость и жалуясь на ревматизм в бедре. Он сознается нам, что когда его последний фельетон появился в газете «Ле Вольтер», то показался ему до того отвратительно написанным, что им овладело чувство брезгливости. Он стал его переделывать, и, проработав над новым текстом
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 71
