Никогда не видал я такой тишины, как в вахту Ивана Васильевича. Сам он не терпел крика, долгих, обстоятельных командных слов и повторений. Вместо того, что Федор Иванович, о коем буду говорить ниже, командовал ровным и бездушным голосом: «На фока-брас, на марса-брас, на брам-брас, на грота-брас» и пр., Иван Васильевич живым, кипучим голосом без натуги кричал: «На брасы, на правую!», и моргнув, если нужно было, бровями своими туда, куда следовало броситься уряднику, он прибавлял вполголоса: «На отдаче стоять!» и вслед за тем раздавалось разгульное «пошел!», и мигом, летом перебрасывались все реи с одного галса на другой при общем молчании и одном только топоте и согласном пении свистков.

При неумолимой строгости к нижним чинам он, однако же, совсем иначе обращался с подвахтенными офицерами и гардемаринами: он не требовал от них ровно ничего, как только чтоб они ему не мешали и ни во что не вмешивались. Самолюбие его было так велико, что он всех младших честил прозвищем молокососов, признавал одну только пользу своей деятельности, одни свои знания и сведения, а на всех прочих смотрел со снисходительным презрением.

О быте семейном он всегда отзывался с таким презрением и такими словами, что нельзя и передать. И в то же время – какая противоположность – он знал на память и охотно и хорошо читал наизусть лучшие стихотворения английских и итальянских поэтов, любил их и восхищался ими, указывая на всю тонкость выражений, на всю прелесть этих созданий.

Обряды своей Церкви в море Иван Васильевич исполнял довольно часто, но до того бессознательно, что в это время нисколько не прерывал обычного течения мыслей и чувств своих, продолжая беседовать для приличия вполголоса. Церковная служба в море составляла для него часть морского устава и потому, по понятиям его, требовали строгого исполнения; на берегу же он считал себя свободным даже от этого внешнего послушания. Иван Васильевич кроме Морского устава не признавал над собой никаких законов, ни божеских, ни человеческих, а исполняя Устав, заканчивал этим все расчеты свои по обязанностям к Богу, Государю и ближнему. Все остальное было его, во всем была его воля, и он делал, что хотел, ничем не стесняясь.

Самой разгульной мечтой Ивана Васильевича был поединок двух фрегатов: русского и английского, причем, разумеется, первый состоял под его начальством. Он приходил в исступление, описывая это событие с такой подробностью, с таким знанием дела, что у слушателей занималось дыхание. Он требовал для этого хороший фрегат, офицеров, которые бы не ссорились между собой, а команду какую угодно, все равно, и год практики в море. «Годик в море, – говаривал он, – и я черта выучу, коли отдать его под мою команду. Мне чужой науки не надо; я слажу и сам; год в море – великое дело; всякого можно приставить к своему месту и делу, вся команда свыкнется и обживется».

– Чуть свет, на исходе шестой склянки, – продолжал Иван Васильевич, сверкая серыми глазами, – меня будят. Вскакиваю, выбегаю с трубой… вскинул трубу – так, англичанин; его знать по осанке. Это передовик. Бить тревогу; очистить палубы; готовиться к делу; по два ядра в пушку; осматривать горизонт – не появятся ли еще где паруса. – Спускайся: держать прямо на него. А, вот и другое судно, это товарищ его, кажется, бриг… бриг и есть, но он милях в 15 под ветром; быть не может, чтобы фрегат, чтобы англичанин уклонился от боя, а бриг опоздает: останутся одни щепки. Неприятель поднял английский флаг – ядро у нас перебило ванту – констапель говорит, что настоящая мера. просит позволения. скажи констапелю, что я его посажу в трюм, коли будет рассуждать: полкабельтова моя мера, не сметь палить до приказания. Неприятель лежит на правом галсе: держи под корму, подходи на кабельтов, приводи вдруг лево на борт – залп: кто навел, пали! Право на борт! Спускайся под корму! Залп правым бортом, да продольный, наискось. У англичанина стеньги полетели, рулевую петлю своротило да зажало крюком, и руль стоит, как вкопанный, дурак дураком. приводи, лево на борт – валяй по два ядра! Фрегат валит прямо на нас. подай его сюда! Абордажные! Готовься – за мной.

– Да вы забыли свой-то фрегат, – заметил кто-то посреди шумного одобрения, – что на нем делается. Ведь неприятель палит не подушками, а такими же ядрами.

– Ну так что ж, – отвечал Иван Васильевич, заложив руки в карманы, – что ж из этого? Нас с вами выкинули за борт, может статься, и по частям, а место, где вы стояли, подтерли шваброй – вот и все.

[Иван Васильевич], вовсе не будучи честным, потому что как-то не знал этой добродетели и не ценил ее, был однако же, весьма не корыстен и никогда не пользовался какими-либо непозволительными доходами, менее же всего – за счет команды. Жадность и скупость, даже несколько тщательная бережливость в его глазах были пороки презренные; зато всякий порок, согласный с молодечеством и похвальбой, слыли в понятиях его доблестями.

При таких свойствах Ивана Васильевича почти все командиры за ним ухаживали и просили о назначении его к ним. С таким старшим лейтенантом на фрегате командир мог спать спокойно и избавлялся от большей половины забот своих. Правда, что командир, положившись на него раз, в нем не обманывался: вооружение, обучение команды, управление парусами – все это было в самом отличном порядке; но команда терпела от непомерной взыскательности, от жестокости своего учителя и нередко гласно роптала. Поэтому было несколько командиров, предпочитавших офицера, может быть, не столь опытного и решительного, но более рассудительного и добродушного.

Этот другой был Федор Иванович. Головой выше первого, статный и видный собой на берегу, с мягкими чертами лица, он на шканцах много терял рядом с Иваном Васильевичем и сравнительно с ним казался несколько робким и малодушным. Позже, будучи сам командиром, он был в деле и доказал, что внешность обманчива; все отзывались о нем с уважением.

Товарищи дружески называли Федора Ивановича подкидышем Морского корпуса: овдовевшая мать его привезла в Петербург, и притом, – по каким-то бестолковым уверениям приятелей – прямо в Корпус, где не было свободного места, и он не мог быть принят. Она слегла в ту же ночь