С появлением нашим в Мытищах у нас установились добрые отношения с сельским священником Иваном Ивановичем Воскресенским, а он дружно и хорошо жил со своей тихой болезненной женой. Раньше она была страшная пьяница, а теперь переживала последствия этой болезни. У них был при церкви большой сад со множеством ягодных кустов: малина, клубника, яблоки, огород – все, как полагается в хозяйстве сельского священника. А главное украшение сада была старинная, громадная, развесистая липа кустом. Под ее низко спустившимися ветвями стояли стол и скамьи. Здесь совершалось чаепитие и вообще всякое времяпрепровождение.

При батином доме было еще свободное помещение, которое занималось мировым судьей Рукиным. У него была большая семья, с Надей и Олей во главе, с ними мы были знакомы, но они скоро перестали снимать эту дачу, и на их место сели Русаковы, жившие там впоследствии много лет.

Сам батя был хороший человек и хороший священник, без всякого ханжества. Сколько было ему лет – никогда нельзя было сказать; сколько я его ни знал, всегда он был бодрый человек, блондин с ясными глазами, роста выше среднего. Служил он великолепно, чему помогал его тенористый голос. Сильно его огород страдал от ворон с воробьями. Он измышлял всякие силки и приемы, чтобы от них избавляться, но признавал только одно радикальное средство – ружье. Возьмет батя у нас ружье и палит по своим врагам, хотя священникам такие дела не позволялись. Прищурит он как-то особенно один глаз, улыбнется и скажет: «Ну, ничего, авось не увидят» – и палит.

По части рыбной ловли он был тонкий специалист, и для него это было величайшее наслаждение. Заберет, бывало, свои принадлежности, и в старом подряснике и шляпе грибом отправляется на бочаги[124]. А бочаги лежали в глуши Лосиного Острова – старинного леса, зачинавшегося от Сокольников, тянувшегося, немного отходя от железной дороги, до наших Мытищ и уходившего куда-то вдаль, говорили, до самого города Богородска. Это не был лес, а какая-то хвойная стихия. Древние сосны высились над головами, аж шапка валилась, если хотел взглянуть им на вершины. Перепутались сосны с такими же старыми елями, рос орешник целыми островами, заглушая низы деревьев. Буреломник с вывороченными и несуразно задранными корнями попадался часто. Сухоподстойник[125] еще стоял, другой валялся и гнил в зеленых папоротниках, кусточках черники и брусники. Ландышей, земляники было – не разогнешься, коли собирать, а крупные были цветы и ягоды за редкость. Находили мы здесь ранней весной душистую фиалку и орхидею. Настоящую орхидею, цветок ее был не крупней фиалки, но причудливый и душистый запах ее был особенный и приятный. По ветвям скакали белки, а мы, попав туда, аукались и кричали, нарушая тем таинственную тишину леса-старца.

Но лес этот, спустя годы, сильно пострадал от налетевшего страшного урагана[126], положившего тысячи этих гигантов. Местами от него не осталось и следа, в том числе и в том месте, куда мы чаще всего ходили. Бегали и лежали в глуши этого леса. Любил батя ловить там рыбу, хоть комары и оводы изъедят ему и руки, и шею, и лицо. Бочаги же были круглые прудки, берега их заросли болотцами, и были в них окна. Горе тому, кто попадет в такое окно. Верная смерть настигала того. У бочагов и окон не было дна, глубину их никто никогда не измерил, а бережок был жидкий, и сколько за него ни хватайся – опоры найти невозможно. Но батя наш знал такие места, где можно было пройти безопасно и мирно рыбу ловить в чистой, как хрусталь, и холодной, как лед, воде. Ловились же окуни длинней кисти руки, а щуки попадались по полтора пуда. Один раз и я с батей был в этих местах. Было там что-то первобытное, куда еще не проник запах европейской культуры. Только в России в 20 верстах от столицы можно еще найти такие чудеса. Думается, что и теперь там все осталось по-старому, так как ураган, кажется, не коснулся бочагов.

Колокольня нашей церкви прозывалась «мытищинской редькой». Далеко ее было видно, была она высока, кругла и вместо купола перекрывалась закругленной крышей зеленого цвета. Едем из Москвы, или Болышева[127], или еще откуда. А, вон «редька» показалась, значит, чувствовали себя как бы дома. Чем больше мы становились, тем больше узнавали батю, и всегда любили и уважали его. А у меня были с ним свои цветошные отношения. Когда у него поселились наши Русаковы, то отношения стали еще ближе.

На новой земле на берегу Работни по ту сторону, когда дела наши окрепли, была выстроена новая большая дача в стиле старых помещичьих домов с колоннами, великолепными паркетными полами и прибором (ручками дверей и окон) какой-то московский первоклассной фирмы Шмейля, великого мастера. Мы поселились там, а дачу отца отдавали внаймы Сырейщиковым. После женитьбы Миша поселился на отцовской даче, мы же все жили на новой. Потом Миша поселился на новой даче, а мы все жили в Перловке. Наконец Миша пожелал жить зиму и лето на новой даче, и она была приспособлена для зимнего жилья. Тут мы захотели жить на старой даче, Сырейщиковы перекочевали на перловскую ферму и жили там долго, пока мы не купили эту ферму. После этого Сырейщиковы перебрались в Пушкино и жили там до смерти их отца. Батя наш подружился со всеми – и с Сырейщиковыми, и с Русаковыми, особенно любила его наша Лиза.

А Мытищи все росли. Дачник проникал всюду. Завод наш сильно увеличился, появилось еще два кирпичных завода. Выстроился громадный лесопильный завод, потом вагонный завод. Наши мирные Мытищи превращались в целый фабричный район. Нас это не касалось, так как мы первые там устроились и успели захватить левую сторону железной дороги больше чем на версту, и там было наше собственное отдельное государство. На церкви же это отзывалось сильно – она богатела. Мишу выбрали старостой, управляющий заводом Александр Иванович Ленин был помощником. Работа бати увеличивалась, а положение его становилось все трудней, так как население стало главным образом фабричное, относившееся прежде к духовенству хорошо, а ближе