Критон, выслушав это, сделал знак стоявшему за дверью слуге. Слуга вышел и скоро возвратился, ведя с собой человека, который должен был дать Сократу яд.

— Тебе знакомы эти вещи, — сказал ему Сократ, — научи, что нужно делать.

— Нужно только, — ответил тот, — выпивши ходить до тех пор, пока не отяжелеют ноги; когда же отяжелеют, то лечь, и яд сделает свое дело.

Сказав это, он подал Сократу чашу. Сократ взял ее и с веселым видом, без малейшего страха, нисколько не изменившись ни в лице, ни во взоре, но, взглянув, по своему обычаю, пристально на тюремщика, спросил:

— Что ты думаешь относительно возлияния из этого питья в честь какого-нибудь божества: можно или нет?

— Мы приготовили, Сократ, столько, — ответил тот, — сколько считали необходимым.

— Хорошо, — сказал Сократ. — Но все-таки должно помолиться богам о том, чтобы переселение мое отсюда туда совершилось благополучно: об этом я и молюсь теперь.

Сказавши это, он поднес чашу ко рту и, не отрываясь, без страха и колебания, выпил всё, что в ней было. До этой минуты мы удерживались и не плакали, но когда увидели, что он пьет и уже выпил, то не могли долее удерживаться: у меня против воли полились слезы; закутав голову в плащ, я плакал о себе самом: не его, а свое собственное несчастье оплакивал я, теряя в нем такого друга. Критон, который еще раньше меня не мог удержать своих слез, вышел. Аполлодор и прежде не переставал плакать, теперь же разразился рыданиями.

— Что вы делаете, удивительные вы люди? — сказал Сократ. — Я выслал женщин, чтобы они не сделали чего-нибудь подобного. Умирать должно в благоговейном молчании. Успокойтесь и будьте мужественны.

Сделав над собою усилие, мы перестали плакать. А он походил молча несколько времени, подошел к кровати и, сказав, что у него тяжелеют ноги, лег на спину так, как ему советовал лечь служитель, принесший яд. Он лежал неподвижно; служитель же время от времени трогал его ноги и голени. Сжав ему одну ногу, служитель спросил, чувствует ли он? Сократ отвечал: «нет». Потом он снова, нажимая руки на голени и ляжки, показывал нам, что Сократ холодеет и коченеет.

— Как только холод дойдет до сердца, — сказал он, — тогда конец.

Холод доходил уже до нижней части живота, когда Сократ, вдруг раскрывшись — потому что он был накрыт, — сказал свое последнее слово:

— Не забудьте принести Асклепию в жертву петуха.

Очевидно, он хотел сказать этим то, что он благодарен богу врачебной науки, который посредством изобретенного им средства излечил его от жизни.

— Исполним, — ответил Критон. — Но не имеешь ли ты еще чего-нибудь сказать? На этот вопрос Сократ уже ничего не ответил, а спустя немного времени сделал судорожное движение, после чего служитель раскрыл его. Взор его уже был неподвижен.

Критон подошел к нему и опустил ему веки на открытые, остановившиеся глаза.

[Изложил Л. Н. Толстой] (42, 65–72).

Критон, закрывающий глаза Сократу. Барельеф А. Кановы. Конец XVIII в.

Н. В. Гоголь. «выбранные места из переписки с друзьями» читаем вместе с Толстым

«Наш Паскаль»

Репродукция с портрета Н. В. Гоголя. Художник Ф. А. Моллер. 1841 г.

К изучению темы «Толстой и Гоголь», как ни странно, ученые обращались редко. Уделялось внимание сравнительному анализу произведений, изучению типологических особенностей «писательских манер» в контексте общих историко-литературных и теоретических вопросов, исследованиям некоторых аспектов мировоззренческих взглядов художников. Но так и не был дан общий взгляд на проблему «Лев Толстой и Николай Гоголь» с точки зрения мессианского значения для русской культуры и духовного миропознания. Не получила в нашей науке всестороннего и глубокого освещения и логика оценки Толстым идей и художественных открытий Гоголя. Пожалуй, только в небольшой главке книги «Лев Толстой и его спутники» (М., 1928) Н. Н. Апостолов предпринял попытку обзорного раскрытия темы, но обзор вышел беглым, а в ряде случаев (особенно в той части, где речь шла о точках соприкосновения религиозных и нравственно-эстетических воззрений писателей) недостаточно объективным и аргументированным.

Причин неразработанности темы, целесообразность и важность которой не вызывает сомнения, несколько.

Во-первых, сказались идеологические клише эпох, отодвинувшие на задний план духовные прозрения двух пророков русского мира. Оба были причислены не к лику святых, а к разряду сумасшедших. Одним словом, повторилось в который раз: «нет пророка в своем отечестве». Сначала революционно-демократический пресс, потом «политические красоты» западников, славянофилов, верных ленинцев, либералов всех типов задушили живые ростки русской религиозно-философской мысли, зародившиеся в недрах духовного творчества Гоголя и Толстого.

Во-вторых, сказалась инерция традиционного представления о противоположности художественной природы двух гениев, их творческих установок.

В-третьих, дает о себе знать масштаб личностей двух великих русских художников, колоссальный объем их текстов и текстов о них, многогранность и многоаспектность их творчества. Каждый из гениев всецело овладевает ученым, и мало одной жизни, чтобы ощутить адекватность проникновения в его творчество. Безусловно, при выборе предмета изучения важно и то, как относится исследователь к самому предмету: вызывает ли он в нем интерес и симпатию или отторжение. Ведь ясно, что далеко не каждому близки духовно-религиозные поиски Гоголя и Толстого, а тем более отношение последнего к личности и творчеству первого.

В настоящей статье речь идет о восприятии Толстым-читателем личности и творчества Гоголя. Но высшая цель работы — выйти на рубеж сравнительно-типологического анализа нравственно-эстетических и религиозных исканий двух гениев.

Гоголь, как магнит, притягивал Толстого к себе на протяжении всей жизни. Он вызывал в великом романисте восторг и вдохновение, а порой негодование и резкое неприятие.

Четыре раза он читал «Выбранные места из переписки с друзьями», и каждый раз встреча с этим произведением оказывала на него неизгладимое впечатление.

Л. Н. Толстой. 1849 г.

Дневниковая запись от 3 февраля 1847 г. гласит: «Читал Гоголя» (46, 246). Это первое свидетельство самого Толстого. Вскоре на страницах этого же дневника появились первые отклики на произведения автора «Мертвых душ», а через несколько десятилетий в письме к М. М. Ледерле Толстой признался, что с 14 до 20 лет повести Гоголя «Шинель. Иван Иванович, Иван Никифорович. Невский проспект» произвели на него «большое» впечатление, «Вий» — «огромное», «Мертвые души» — «очень большое» (66, 67).

В дневнике от 25 июля 1856 г. находим: