Немало времени прошло, и вот однажды на репетиции совсем иной постановки он вдруг воскликнул (очевидцы утверждают: заорал):

– Глаза!.. У него его глаза!

– У кого? Чьи глаза?

– У него глаза князя Мышкина!

– У кого глаза князя Мышкина?

– У него!

– У кого “у него”?

– У актера, как его… ну из этого, фу ты… ну из фильма… Иванова. Глаза!!! Его глаза. Вот прицепился, а? Два месяца не отпускал…»

Глаза глазами, а одних глаз для роли недостаточно. Смоктуновский доселе не играл в театре крупных и серьезных ролей. Сам себя он скромно называл «актером массовки». Мышкин ему не давался, тем более что актер продолжал сниматься в кино. В начале июня он писал жене:

«Очевидно, с завтрашнего дня у меня будет славненькая неделя, утром я буду вскакивать, чистить зубы и бояться предстоящей, очередной репетиции по “Идиоту”, но все же, превозмогая страх, – бежать на нее. Затем на ней несколько раз сряду покраснеть, что-то попробовать сделать и с ощущением полного неумения и примитива убежать на трамвай, который без всяких творческих мук доставляет меня в одно и то же место.

Сегодня с меня снимали мерку для обуви – это значит, что я буду играть! По всем предыдущим репетициям я бы этого не сказал.

Сегодня впервые на репетиции был Товстоногов. Дядька, кажется, хват. Пока репетируем с его правой рукой, женщиной Сиротой. Что-то, безусловно, она делать может.

Не знаю, прав ли я, но ко мне вроде пока относятся недурно (может быть, мне это кажется). Правда, я сам на это не очень обращаю внимание. И вообще, пока я не очень-то позволяю общаться с собой. Уж лишний-то раз в театр ни ногой. Держу, так сказать, свое имя в ореоле таинственности, ну и, безусловно, загадочности.

Видел у них еще один спектакль – “Шестой этаж”– очень хороший спектакль. Даже подумываю, что это, собственно, и не так уж дурно сыграть Мышкина в таком театре».

Появление Товстоногова, наконец вернувшегося из Праги, с мертвой точки дело не сдвинуло. Роль у Смоктуновского не клеилась. Коллеги-актеры наперебой пытались помочь советами, которые не шли впрок. Некоторые уже потихоньку ходили к «главному», рекомендуя искать другого Мышкина. Склонялась к этому и уставшая Сирота. Писал заявления с просьбой об отстранении от роли и сам Иннокентий Михайлович. Но Товстоногов упрямо верил «глазам Мышкина» и ждал…

«Едва ли не на протяжении всего репетиционного периода меня можно было снять с роли… – вспоминал Смоктуновский. – Тогда это было бы равносильно освобождению. Обретению себя. И лишь теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, какой бы то был страшный шаг и для меня, и для моих слишком уж мышкинских глаз. А ведь все сулило такую легкость, со всех сторон слышались “добрые” напутственные указания: “Вам ничего не надо играть, верьте своим глазам, глядите – и все пойдет”. Другой (перебивая первого): “Ну, это просто написано для вас. И нечего вымучивать ни себя, ни нас”. Что я мог ответить на это и на многое подобное другое? Вспоминаю ту дрожь, которая охватывала меня, то первое соприкосновение с миром мысли и чувства Достоевского. “Да-да, конечно”, – отвечал я вслух на внимание и заботу. Но вел я себя крайне нечестно, потому как в это время думал: позвольте, что же здесь такого, способного трясти и потрясать, открывать новый мир, и не только открывать, но и вовлекать в него – я же знаю себя, не мог же Достоевский прослеживать свои идеи через личность масштаба, подобного мне. Не случайно в первых редакциях романа он именовал своего героя “князь Христос”, явно обобщая этим именем все светлое и самозабвенное в человеке ради окружающих его. И вот в этой сгустившейся творческой, совсем нелегкой репетиционной атмосфере непростых человеческих взаимоотношений Достоевский вел меня к выявлению всего того доброго, что дремало во мне, что нужно было еще только вызвать к жизни, пробудить. Потребовались работоспособность, которую невозможно выявить в словах, терпение и терпимость не только моей режиссуры, но и значительно в большей степени мои собственные, а главное, твердость (несмотря на опасно участившиеся делегации актеров со стенаньями и требованием снять эту “киношную немощь” с роли) Георгия Александровича, чтобы тем не менее сообща мы могли сперва постичь, уверовать, а лишь затем преподать со сцены всю глубину человечности, доброты и масштаба личности Льва Николаевича».

Толчок к роли неожиданно дал совсем как будто бы незначительный эпизод. В то время Иннокентий Михайлович снимался в фильме «Ночной гость». Как-то в переполненном суетливой толпой коридоре Ленфильма он заметил человека, невозмутимо читавшего книгу. У Смоктуновского застучало в висках. Человек просто стоял и читал, но было ощущение, что он находится в иной цивилизации. Взволнованный актер стал рассматривать его: коротко остриженные волосы, одутловатое лицо, тяжелый взгляд серых глаз… Вот подошла к нему какая-то женщина. Он слушал ее и смотрел на нее так, как… должен был бы слушать и смотреть князь Мышкин.

– С кем вы только что разговаривали? – спросил Иннокентий Михайлович женщину, когда та окончила разговор.

Она даже не сразу поняла, о ком он спросил. Затем отмахнулась с обидным пренебрежением:

– А, этот идиот? Он эпилептик. Снимается в массовке. – И дальше бойко рассказала, что «идиот» провел 17 лет в лагерях…

Смоктуновский не слышал голоса этого человека, но, придя на репетицию, вдруг сам заговорил голосом иным. А на другой день, вновь встретив «идиота», услышал, что у него именно такой голос, как он почувствовал.

«После этой встречи роль пошла… – писал Иннокентий Михайлович. – Я понял, чего мне не хватает: мне не хватает полного, абсолютного, Божественного покоя. И на основе этого покоя могли рождаться огромные периметры эмоциональных захватов и выявление огромных человеческих начал».

Был и еще один фактор, способствовавший тому, что «лед тронулся». В тот вечер, когда в актере проснулся «идиот», Товстоногов решил не упускать этот счастливый миг и «дожать», «закрепить» столь долго чаемый результат.

«Не так часто мне доводилось наблюдать, как Г. А. практически применял метод физических действий или сценического анализа, а он свято исповедовал это великое открытие