Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 92
в волосах – целый букет роз, а в ушах большие серьги в виде клубники; пальцы унизаны золотыми кольцами с драгоценными разноцветными камнями. В одной руке Анусе держала веточку руты, в другой – молитвенник. Рядом с ней на круглом столике стояли большой букет пионов и бутылка мадеры с двумя наполненными рюмками. Замершая, она в этом своем наряде очень походила на чучело… индюшки. Это был такой натюрморт! – Кастукас не сдержался – расхохотался; подавив смех, подвел черту под сказанным: – Но вы же знаете, я не люблю писать натюрморты.
– Но ты же написал! – удивился отец.
– Да, написал, но не Ануселе, а вот что!
Кастукас развернул лист. Взорам присутствующих предстал пейзаж: обрыв Немана с впадающим в него ручейком Мельничеле…
За все время существования костела в Друскениках Вангялис был первый настоятель, который говорил по-литовски. На смену «жемайтийскому медведю», как его называли прихожане, прислали тридцатилетнего, с «элегантными мирскими манерами», амбициозного Волейко. Неверующие варшавяне ксендзов называли «помидорами». Это прозвище подходило Волейко как никакое другое.
Ядвига Чюрлёните:
«Он даже молитвенник носил, как-то отставив руку в сторону, словно напоказ. Простых людей к себе и близко не подпускал.
Если женщина целовала ему руку, спешил вытереть, приговаривая:
– Выпачкала мне руку! Кто тебя просил целовать!»
До 1905 года хоть литовский язык и не был официально признанным языком в Литве, но старшее поколение литовцев в Друскениках «разговаривало и ругалось» по-литовски. Волейко, как предполагала Ядвига Чюрлёните, очевидно, поставил перед собой цель нанести последний, сокрушающий удар по всему, что еще сохранилось от древних литовских традиций, от языка и до обычаев.
Соседи Чюрлёнисов, с которыми изначально были хорошие отношения, смотрели на них не с пониманием – снисходительно. Как на чудаков. Живут бедно, но имеют пианино, и не одно; покупают и читают книги, выписывают газеты; по мере взросления дети едут учиться в Варшаву. Повилас вообще каким-то чудодейственным образом очутился аж в Америке. В общем, живут Чюрлёнисы не как все. К тем, кто «не как все», людям и семьям, в любом уголке земного шара всегда относились настороженно.
С появлением в Друскениках ксендза Волейко злые языки вдруг стали называть Чюрлёнисов язычниками и колдунами, как потом выяснилось, по «подсказке» нового настоятеля. Поверить в это было нетрудно. В то время, когда большинство жителей городка в поте лица своего добывали хлеб насущный, Чюрлёнисы «веселились» – музыка в их доме не звучала разве что только глубокой ночью и ранним утром.
Выходит Аделе за калитку – у забора соседнего дома стайка соседок. Чешут языки:
– Не иначе как нечистый обратил их в язычество!
– А я, когда прохожу мимо дома Чюрлёнисов, на всякий случай спешу перекреститься.
– Здравствуйте, кумушки, – бросила Аделе и быстрым шагом обошла соседок.
Эта история, рассказанная матерью, развеселила Кастукаса:
– Что бы нам такое страшное придумать, чтобы убедить соседей в том, что мы – колдуны! Колдуны, явившиеся из-под темной звезды!
– Ой, сынок, не буди лихо!
– Поздно, – только и сказал отец.
Вскоре после своего прибытия в Друскеники новый настоятель после службы пригласил Чюрлёниса к себе домой. Предупредить домашних о неожиданном визите у Константинаса (отца) не было возможности. Аделе, не дождавшись мужа к ужину, вместе с Юзе пошли к костелу. Кто-то из встреченных знакомых подсказал: он у настоятеля.
– Да, пан органист у нас, – подтвердила вышедшая на стук служанка.
– Мы подождем пана органиста, – сказала Аделе и уточнила: – На улице.
– Мама, смотрите, смотрите! – прошептала Юзе и кивнула на окно.
Ксендз Волейко сидел в кресле в «панской позе», закинув ногу на ногу. Чюрлёнис стоял у двери и что-то взволнованно говорил. Похоже, оправдывался.
Аделе взяла Юзе под локоть.
– Идем, дочка. С отцом все в порядке. А нам негоже в чужие окна заглядывать.
Константинас (отец) домой пришел не скоро. Взволнованный (если не сказать, взбешенный), он, успокаиваясь, долго гулял по городу.
Никому ничего не сказал – поспешил лечь в постель.
За полночь Аделе выпытала все же у мужа, что случилось.
– Пан Волейко взялся читать мне нотацию! Дескать, я плохо воспитываю детей. Дети растут еретиками, костел посещают редко. Дома завели хор, который исполняет какие-то хамские песни. Он так и сказал – «хамские». Старший наш, Кастукас, вообще собирается в Друскениках устроить концерт. «Для чего? Чтобы возмутить людей!» – так сказал пан Волейко, – Константинас интонационно – полушепотом! – передал эмоциональную речь ксендза. – Потом заговорил обо мне. «Мне нужен лакей! Понимаете, лакей! – сказал он. – У вас как у органиста довольно-таки приличное содержание и не очень много работы, у вас есть время рыбачить на Немане, могли бы колоть мне дрова, могли бы чистить мне обувь и выполнять другую работу по хозяйству». Приличное содержание! Это десять-то рублей в месяц «приличное содержание»?!
– Догадываюсь, что ты ответил Волейке! – вздохнула Аделе.
– Да-да! Так прямо и врезал: никогда лакеем не был и не буду. Я – органист. Чем я занимаюсь в свободное время, никого не касается. Еще прибавил: да, я вынужден и рыбу ловить, и другим промыслом заниматься, потому что приличных, по-вашему, денег не хватает на содержание моей действительно большой семьи!
– И что он?
– «Если так, нам придется расстаться!»
Аделе:
– Ладно бы в чем-то провинился. Около тридцати лет прослужил на одном месте! Обещали пенсию, и вот как все закончилось…
Константинас (отец) собрался писать жалобу по поводу своего увольнения, Кастукас отговорил:
– Кому? Епископу? Отец, свинья всегда заступится за своих поросят, и ничего из этого не выйдет – только озлобление и месть.
Константинас (отец) стал мрачным, замкнутым. Аделе с Юзе, посовещавшись, стали прятать от него револьвер…
Константинас (отец) стал по воскресеньям ходить и ходил, пока позволяло здоровье, в собор Святого Бартоломея (Варфоломея) в деревню Ратнича, что в трех километрах от Друскеников – там служба велась на литовском языке. Он подружился с ксендзом Бернатосом, оказавшимся противником «ополячивания» литовцев.
Константинас (отец) по-прежнему покупал литовские газеты, прочитав, раздавал соседям, случайным знакомым. Предлагал всем желающим для чтения книги из домашней библиотеки, которую собирали всей семьей.
Епископ фон дер Ропп[46] все же оказался в курсе увольнения органиста костела Пресвятой Девы Марии Шкаплерной в Друскениках.
В архиве литовского историка, фольклориста, публициста, общественного деятеля – патриарха литовского национального возрождения Йонаса Басанавичюса было обнаружено письмо госпожи Вольман, написанное ему в 1907 году, где пани Бронислава пишет, что встревожена и возмущена тем, что отца Чюрлёниса несправедливо освободили от обязанностей органиста, что она пытается оказать воздействие на высшие духовные инстанции в Вильне, чтобы его восстановили в должности или хотя бы компенсировали принесенный ущерб.
«Последними словами епископа было обещание, что он лично напишет Волейке. Кроме того, он обещал заинтересовать делом отца
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 92
