не заезжал дальше Ниагарского водопада, – книги Мая заставили несколько поколений немецких мальчишек в своем воображении скакать галопом по пыльным равнинам Америки. Гораздо больше, чем Эйнштейном или Бором, отец представлял себя «стариной Шаттерхендом» – немецким колонистом-первопроходцем, героем самых известных романов Мая. Как и старина Шаттерхенд, отец радовался, когда приходилось применять смекалку и что-то мастерить из подручных материалов. Он был не столько теоретиком, сколько инженером, и даже не столько инженером, сколько экспериментатором – самоучкой, который втайне собирал кольцевые лазеры и другие странные устройства. Ему в принципе хватило бы складного ножа и пакета с черным порохом. Так что, каким бы странным и бестолковым с точки зрения карьерных перспектив нам этот выбор потом ни казался, когда нужно было решить, где в Америке работать, он выбрал университет Оклахомы, хотя мог поехать куда угодно. Это было самое сердце Индейской территории[12], и Карл Май, конечно, упоминал ее в своих книгах.
Мама же лишь надеялась, что нам будет где жить. Если бы в Америке с жильем было так же туго, как в Германии, им пришлось бы вернуться домой. Собственный дворик, ванная с горячей водопроводной водой, продовольственный магазин рядом – мамины мечты были практического свойства. В Германии, казалось, всегда существовал только один правильный способ действий – как правильно перейти улицу, как правильно носить шляпу, как воспитывать ребенка, – и если вы осмеливались поступить иначе, кто-то обязательно вам на это указывал. В окнах мелькали любопытные лица. Ей хотелось не только приключений, но и сбежать куда подальше.
Перелетев через Атлантику, родители со старшими детьми ждали вечерней пересадки в аэропорту Айдлуайлд в Нью-Йорке[13], когда напротив них села женщина с фиолетовыми волосами. Мама бросила на нее косой взгляд – Mensch! [14]Неужели люди здесь все такие странные? Но ее сразу отвлекли мой брат с сестрами. Они растянулись на скамейке рядом с ней, измотанные долгим перелетом на винтовом самолете: Мартину было тогда три года, Еве – два, Монике – меньше года. (Моя младшая сестра Андреа и я родились позже, уже в Америке.) Суетящиеся и ноющие дети внезапно издали громкий вопль: мама подняла глаза и увидела, что перед ней стоит та женщина с фиолетовыми волосами. Она сходила до ближайшего торгового автомата – который сам по себе был чудом – и вернулась к ним с горстью конфет. Мама и трое детей уставились на нее, не понимая, как отнестись к этой таинственной незнакомке, принесшей дары. Дети схватили конфеты, сорвали обертку и, довольные, одну за другой съели. Это было 22 ноября 1962 года – в День благодарения.
Прошло всего семнадцать лет с момента окончания войны. Семнадцать лет с момента, когда американские солдаты освободили Дахау и Бухенвальд и увидели своими глазами последствия зверств в Ордруфе, Гунскирхене и Маутхаузене. На войне погибло почти полмиллиона американцев, домой, чтобы рассказать о ней, вернулось примерно пятнадцать миллионов ветеранов. Еще они видели потоки оборванных беженцев, разрушенные города, несчастные семьи и умирающих от голода детей на обочинах дорог. Они делились пайками и сигаретами с выжившими, танцевали линди-хоп с немецкими девушками и иногда забирали их с собой в Америку. Они знали на собственном опыте, как обманчива и лжива война и как часто переплетаются вина и невиновность.
Имена родителей были до смешного немецкими: Ханс и Эдельтраут Бильгер[15]. Акцент выдавал их с потрохами. Однако американцы показались им необычайно доброжелательными. Речь о войне заходила редко, а когда все же заходила, люди понимали, что родители были в то время еще детьми, поэтому разговор переходил на прадеда из Шлезвиг-Гольштейна или племянницу, учившуюся в Гейдельберге. Просто какое-то чудо.
К моменту, когда через полтора года на свет появился я, родители решили остаться в Америке навсегда. Оклахомский университет был в свое время создан за счет земельного гранта[16] федерального правительства, поэтому учили здесь самым практичным вещам – сельскому хозяйству, экономике, инженерному делу и американскому футболу, причем не всегда именно в этом порядке. Расположен он был в городке Стиллуотер[17] с населением двадцать пять тысяч душ, половина – студенты. Асфальт на улицах переходил в красную глину на приличном расстоянии до городской черты, а главная аллея университета шла через все четыре квартала, которые занимал городок. В зданиях на ней размещались в основном бильярдные залы и ковбойские бары, где наливали разбавленное 3,2-градусное пиво. Даже «Макдоналдса» и «Бургер-Шефа» здесь не было, не говоря уже о китайском ресторане – настолько мал был Стиллуотер. Но родителей это более чем устраивало.
На выцветших «кодахромах» тех лет кирпичи, из которых было сложено наше ранчо, еще сырые после обжига, на дворе нет деревьев и забора, а бермудская трава уже пожелтела от ветра и солнца. Сидя на террасе без тени, в окружении детей в ковбойских костюмах и летних платьях, родители улыбаются ясными улыбками и смотрят на нас беззаботными глазами людей, вырвавшихся из истории и разлетевшихся по континенту на своих переселенческих кибитках. Они вроде бы оказались максимально далеко от всего, что раньше знали, хотя, сказать по правде, было это не совсем так.
В Оклахоме своя история, напрямую связанная с тем, от чего они сбежали. В основе гитлеровских Нюрнбергских расовых законов лежали законы Джима Кроу[18], принятые в Соединенных Штатах после Гражданской войны и еще в целом действовавшие, когда в Америку приехали мои родители. Оклахома вообще стала первым штатом, где даже телефонные будки были разделены по расовому признаку. Четырьмя годами ранее белые погромщики в Талсе сожгли более тысячи двухсот домов, принадлежавших темнокожим, и убили около трехсот темнокожих жителей города. Смешанные браки между темнокожими и представителями других рас были по-прежнему вне закона, а в Стиллуотере граждане с темной кожей ютились к юго-востоку от центра в квартале одноэтажных бунгало, который постоянно затапливало[19]. Когда был принят Закон о гражданских правах[20], владельцы единственного в городе бассейна «Кристалл-Пландж» его продали – по слухам, испугались, что теперь их заставят пускать туда не только белых.
Едва ли мы тогда обращали на это внимание. Когда я вспоминаю Оклахому времен моего детства, то понимаю, что в памяти моей полно слепых зон. Мне никогда и в голову не приходило задаться вопросом, почему все мои соседи были белые. Единственное исключение – коллега отца, приехавший из Индии. При этом у меня в классе темнокожие ученики были. В школе я узнал о Дороге слез, когда шестнадцать тысяч чероки насильственно выселили из юго-восточных штатов в Оклахому, при этом четыре тысячи из них погибли в пути. Школьный рассказ, правда, заканчивался на том, как они прибыли в резервацию. Нам не рассказывали, что некоторые племена лишились большей части своих новых земель
