В его словах чувствовалась боль. По его губам пробежала ироническая улыбка. Я почувствовала, что при таком вырвавшемся признании слова были лишними. И что я могла сказать ему? Ведь вся его жизнь впереди, но как она сложится для него? Он продолжал говорить: «Не думайте, что я гармоничен, в моем характере есть много недостатков, я рос при не совсем нормальных условиях». Затем вдруг добавил: «Как хорошо ехать, ехать, чтобы перед глазами мелькали разные картины…» – «Но ведь это быстро бы надоело, и было бы скучно оставаться только наблюдателем жизни, ведь так жить неинтересно», – возразила я. – «Но поверьте, может быть, это было бы самое лучшее для меня, раньше я мечтал совсем о другом», – грустно сказал он. – «А мне хотелось бы поехать когда-нибудь в незнакомые страны, чтобы увидеть новые места, новых людей, изучить их культуру и посмотреть на памятники искусства». – «Возможно, когда-нибудь вы и побываете за границей и много увидите; зная языки, это не так трудно». В его словах я почувствовала отчуждение, он мою жизнь отделял от своей. Почему же жизнь так рано лишила его светлой радости, сделав его замкнутым? Ведь он от этого разочарованный, выброшенный жизнью, а такой незаурядный! В чем его вина? Ведь его товарищи по школе, которые сидели рядом с ним за партой, учатся в институтах, получая образование, а он нет. И как он мне дорог! Мне захотелось с молчаливой лаской провести рукой по его темным волосам, чтобы в этом прикосновении он почувствовал мою нежность. Я поняла вдруг, что слова, приписанные ему Алешкой, не больше чем очередная пакость Алешки, придуманная, чтобы нас поссорить. И как я могла этому поверить, сделать из этого какие-то выводы, стараться отдалиться от Павлуши, когда каждая минута, с ним проведенная, для меня такая радость? А о дальнейшем стоит ли думать?

20 марта. Мне хотелось бы о многом писать, но у меня остается мало времени для дневника. Вчера с Павлушей была в Филармонии, мы слушали концерт Бетховена[183]. Музыка всегда производит на меня сильное впечатление. В антракте мы делились с Павлушей впечатлениями, и я поняла, насколько он любит и понимает симфоническую музыку, предпочитая ее опере и пению. Но это не удивительно, у него бабушка музыкантша[184], ученица Антона Рубинштейна[185], с ней он связан большой любовью. Мне было хорошо с ним в этот вечер, и я чувствовала, как он мне близок.

23 марта. В нашей школе был вечер. Когда я осталась одна с Павлушей, он предложил мне пропустить некоторые номера концерта, и мы, выйдя из зала, сели на окне и разговорились. Он начал подсмеиваться над тем, что Боря Абрамов мне изменил. Я возражала, уверяя, что он изменил не мне, а Жанне, в которую был раньше влюблен. «О нет, после Жанны вы нравились ему, это я хорошо знаю, ведь мы с ним дружны», – возразил он. – «Но это не было серьезно с его стороны», – заметила я. – «Вы ошибаетесь, я даже знаю, что его интерес к вам и теперь еще не прошел, хотя он увлекается Тасей, но это совсем другое, она хорошо поет и недурна, но очень пустенькая девочка».

Мы перешли на другие темы и говорили об искусстве, высказывая свои мнения и взгляды. Когда к нам подошел Костя, наши слова стали шутками. Когда концерт окончился, Павлуша взял меня под руку, и мы побежали вниз по лестнице одеваться. Он помог одеть мне пальто, и, подождав Катю и Марию Ивановну, мы вышли на улицу. Катя шла с Мишей, и они с Марией Ивановной должны были проводить их знакомую. Павлуша спросил: «Вы очень хотите идти с ними?» – «Нет», – ответила я, и мы пошли вперед к дому. Вечер был морозный, но было тихо, и кругом стояли запушенные снегом деревья, сплетая свои белые ветви и протягивая к нам. Через их сплетения пробивался серебристый свет луны, освещая белый снег на кустах. Этот морозный вечер был сказочно прекрасен. В небе не было звезд, но мне казалось, что они светят и горят для меня одной. Я всем существом ощущала в себе радость жизни, и мне хотелось восторженно смеяться. Я любовалась красотой зимней ночи, и сердце билось учащенней. Я была счастлива. Я встречала ласковый сверкающий взгляд темных глаз своего спутника, губы его дрожали в радостной улыбке. Я дома забыла перчатки, и он бережно согревал мои руки своими большими, тонкими, теплыми руками, а потом одел на мои маленькие пальцы свои большие перчатки, в которых утонули мои руки. Я не спрашивала себя тогда, нравлюсь ли я ему, но я чувствовала, как он мне дорог.

Придя домой, мы не застали Кати и Марии Ивановны, они еще не пришли, и мы, сидя в гостиной, ожидали их. Когда Павлуша, попрощавшись, ушел, Катя подошла к пианино и, раскрыв ноты, начала играть «Русскую песнь»[186], ту, которую так часто для меня играл когда-то Дода. Тогда я сознавала, что каждым звуком он хотел сказать мне так много, как не всегда можно сказать одними словами, и что он играл только для меня. Как это было давно… Это когда-то доставляло мне удовольствие, но сегодня, слушая хорошо знакомые мне звуки, я была не в прошлом, а в настоящем. Меня влекло в новый мир неизвестного будущего. Я была поглощена новыми для меня чувствами, и эти же звуки пели мне что-то давно знакомое и в то же время непонятно новое. Это был самый обыкновенный вечер, но для меня озаренный чувством, полным непередаваемой прелести.

25 марта. Вчера вечером у нас был Павлуша и объяснял нам с Катей физику, а когда мы кончили заниматься, мы перешли в гостиную и там разговаривали. Пришел Миша и, сев рядом с Катей, заговорил с ней о своем приключении в автобусе. На столе лежали стихи Надсона, давно уже утратившего в моих глазах прелесть. Павлуша, взяв книжку, долго перелистывал страницы, а потом, обратившись ко мне, сказал: «Запомните: „Поцелуй – первый шаг к охлажденью“[187], так часто бывает в жизни. Вы согласны со мной?» – «Не знаю, не испытав, трудно об этом говорить, но думаю, что это бывает не всегда так, вернее, не для всех одинаково». Помолчав, Павлуша, опять открывая страницу, сказал: «Вот еще хорошее четверостишие», – и передал мне книгу. Я прочла:

Терпи… пусть взор горит слезой.

Пусть грудь измучили сомненья,

Не для людского сожаленья

И, затаив в груди мученья,

Борись