Самые неоднозначные и интеллектуально высокомерные герои Достоевского – атеист Иван Карамазов и нигилист Родион Раскольников – искренне страдают от осознания человеческих страданий и ощущения собственного бессилия облегчить их. Реплики героев напоминают высказывания Иова. Вот Иов: «…Он губит и непорочного, и виновного. <…> Земля отдана в руки нечестивых <…>». А вот Иван Карамазов: «Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять».

Бунт против несправедливо устроенного мира оборачивается безверием. Например, Раскольников: «Да, может, и Бога-то совсем нет, – с каким-то даже злорадством ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее». Или Митя Карамазов: «А что, как Его нет? А что, если прав Ракитин, что эта идея искусственная в человечестве?» Или Ракитин, на которого ссылается Митя: «Можно любить человечество и без Бога».

И Иван Карамазов, и Раскольников, и Ракитин – это герои, опирающиеся исключительно на разум, исключающие из сферы своего познания все, что не поддается рациональному исчислению и анализу. Герои же, которые «слышат над собой дыхание Бога», полагаясь на все свое существо, а не только на разум, сохраняют веру, находясь даже в самых темных недрах «Мертвого дома». Так, Соня возражает Раскольникову:

«– Что ж бы я без Бога-то была? <…>

– А тебе Бог что за это делает? – спросил он, выпытывая дальше. <…>

– Всё делает! – быстро прошептала она, опять потупившись».

Опыт деятельного добра

В итоговом романе Достоевского «Братья Карамазовы» дается ответ устами старца Зосимы на вопрошание Иова о том, как соединить правду человечью и правду Божию. Правды эти соприкасаются друг с другом, а земная правда – лишь выражение правды вечной. Человеку не дано охватить вторую, и он судит о происходящем, исходя лишь из первой.

Зосима так говорит: «Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от него детей, <…> чтобы только похвалиться пред сатаной: “Вот что, дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!” Но в том и великое, что тут тайна, – что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе. Пред правдой земною совершается действие вечной правды. Тут Творец, как и в первые дни творения, завершая каждый день похвалою: “Хорошо то, что я сотворил”, – смотрит на Иова и вновь хвалится созданием своим. <…> восстановляет Бог снова Иова, <…> и вот у него уже новые дети, другие, и любит он их – Господи: “Да как мог бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех лишился?” <…> Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; <…> а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!»

Старец Зосима указывает путь, ведущий к Богу. Не разум, но опыт деятельного добра позволяет приблизиться к постижению божественной природы. Зосима говорит мадам Хохлаковой в главе «Маловерная дама»:

«– Но доказать тут нельзя ничего, убедиться же возможно.

– Как? Чем?

– Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно».

Как устроено зло

Наполеон в русской литературе

В переходные эпохи вопрос о добре и зле, их природе и их противостоянии становится злободневным. Предреформенные и пореформенные шестидесятые годы XIX в. не стали исключением. За спорами о справедливом социальном устройстве, за поисками идеального героя, за выбором исторического пути России мрачно высился вопрос о том, что считать истиной, а что – ложью, что есть добро и как от него отделить зло. Достоевский писал: «Все более и более нарушается в заболевшем обществе нашем понятие о зле и добре, о вредном и полезном. Кто из нас, по совести, знает теперь, что зло и что добро! Все обратилось в спорный пункт, и всякий толкует и учит по-своему» («Об издании ежемесячного журнала “Эпоха”, литературного и политического, издаваемого семейством Достоевского М. М.»).

Размышления русских писателей о том, как благие намерения оборачиваются кровью, насилием и деспотией, с начала XIX в. отражались в образе Наполеона. Викторович по поводу Наполеона приводит такую цитату из книги Тарле «Наполеон»: «Во мне живут два разных человека: человек головы и человек сердца. Не думайте, что у меня нет чувствительного сердца, как у других людей. Нет, но с ранней моей юности я старался заставить молчать эту струну, которая теперь не издает у меня уже никакого звука».

Пушкин же в стихотворении «Герой» повторяет мысль о том, что тиран – это герой, который заставил замолчать свое сердце:

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман…

Оставь герою сердце! Что же

Он будет без него? Тиран…

Во второй же главе «Онегина» автор замечает:

Но дружбы нет и той меж нами.

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами –  себя.

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно;

Нам чувство дико и смешно.

！

Строчка «Все предрассудки истребя» – это дословная отсылка к одному из лозунгов эпохи Просвещения. В стихотворении Пушкина повторяется дихотомия, важная для Достоевского: дихотомия разума – и всего человеческого существа, включая движения сердца.

В 1866 г. журнал «Русский вестник» размещает на соседних страницах два произведения: «Преступление и наказание» Достоевского и «1805 г.» Толстого, которое станет началом «Войны и мира». В салоне Анны Павловны Шерер обсуждают убийство герцога Энгиенского, санкционированное Наполеоном. Гости осуждают Наполеона, но на сторону диктатора встает Пьер – а за ним и князь Андрей.

Пьер: «Казнь герцога Энгиенского, – сказал Пьер, – была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке». Завязывается диалог:

«– Революция и цареубийство великое дело?.. После этого… да не хотите ли перейти к тому столу? – повторила Анна Павловна. <…>

– Я не говорю про цареубийство. Я говорю про идеи.

– Да, идеи грабежа, убийства и цареубийства, – опять перебил иронический голос.

– Это были крайности, разумеется, но не в них все значение, а значение в правах человека, в эманципации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе».

Обратите внимание, что ключевым для Достоевского словом «идея» один из любимых героев Л. Н. Толстого оправдывает убийство. И насколько близок ход размышлений Пьера мыслям Раскольникова, который, хоть далек от наполеоновского размаха, но, оправдывая убийство как средство