Я начинаю постигать сегодня всех, кто открыл эту дорогу твоей жизни, кто первым вступил на нее. Они позади и с нами, я слышу настороженную тяжесть рук их на твоем плече. И разве не затем над материками пролился дождь их мысли и крови, чтобы ты и я, ты и я с тобою, оба мы стали нынче еще более счастливыми, чем даже тогда, в день освобождения Шугаевска?　

Отряд только что перебрался через речку, тройка вынесла тачанку на проселочную дорогу, к дачам. Пески как будто бы потвердели. Указывая плеткою куда-то за буерак, Ермил покричал:　

— Дача адвоката Ноландта… Вон-вон… крыша зеленая! В прошлом году с Шеповалом ночевал я у адвоката… Обыски загородные!.. Ты адвоката помнишь? Тот, который Рудакову перед царским судом защищал!　

Да, я хорошо помню этого либерала. В свое время Анна хлопотала о нем перед чекистами, а мое мнение всегда было такое: адвокат — лиса, старая лиса!　

— Лиса-то, брат, лиса, это верно! — подхватывает Ермил. — А нынче опять он Рудакову прикрыл… Говорил тебе я, нет?　

Он ни звука раньше не обронил о новой услуге нам адвоката, и, так как здесь опять упоминалась Анна, я вновь почувствовал горечь: разве трудно было Ермилу передать мне все сразу о Рудаковой?　

— У тебя вовсе память разболталась, Ермил! — откликаюсь я. — Как же адвокат укрыл Анну?　

— А так: казачишки — в город, она — сюда, на дачи…　

Я припоминаю свой разговор с Дементьевым: при свидании тот утаил от меня место пребывания Анны.　

— А в подполье о Рудаковой когда узнали? — обращаюсь к Ермилу с новым вопросом.　

— Вскорости и узнали. Да что! Она о себе сама дала знать… Слушай!　

И он рассказал все, что знал об Анне, вплоть до своего участия в передаче ей шифрованного наказа: скрываться терпеливо у адвоката, попутно наблюдать, слушать и передавать, что надо, подполью.　

— Голова у Кронида — палата, зря у него никто не посидит! — похвалился Ермил Дементьевым.　

Я замолчал, стараясь представить себе Анну в роли разведчицы подполья.　

— Но кто же окружал ее в доме адвоката?　

— Кто, кто! — уже ворчливо откликается

Ермил. — К адвокату городские заезжали, гости всякие… Из штаба тоже был один, от генерала… Ясно?　

— Ясно… — роняю я, одолевая внезапную хрипоту в голосе. — Ну и что же… имелись от Рудаковой сообщения?　

— А ты за кого принимаешь ее? — Ермил сурово вглядывается в меня. — Сообщала, как же! Насчет угрозы ремонтникам, в связи с бронепоездом — раз! О карателе-капитане — два! Эх, брат, — вскидывается он в седле, — вот уж всыпали мы капитану этому… Ты слушай!　

И он принялся за рассказ о сражении подлужан с войском капитана. Я слушал, стараясь развязаться с беспокойными мыслями, вернуть себе прежнее состояние счастливого возбуждения, но это решительно мне не удавалось. Что-то темное, как предчувствие беды, закрадывалось в мое сердце.　

Мы подвигались полем, проселками, мочежинами, и вместе с Мальцевым я старался помочь людям претерпеть тягости дороги. Две силы, две заботы владели подлуженскими конниками: догнать генерала с обозами, уберечь коня под стрелком. Без коня не взять и генерала, главное — конь. Поработать животному сегодня довелось с излишком, и ведь, как ни подходи к нему, животное уговорами, словом о генерале не подстегнешь.　

В попутном хуторке нам пришлось дать коням передышку, заодно подкрепились и люди. Хуторяне сообщили, что генерал простоял у них из-за поломки машины до полдня, обозы прошли еще позже, — пески, речушки, никудышные гати. Охрана при генерале — десяток сабель да стрелки в обозах. О пулеметах вовсе не было слышно. Видимо, бежал генерал налегке. — Много ли еще осталось до станции? Хуторяне прицеливались к нам, к нашей конной тяге и говорили, что к ночи, пожалуй, мы доберемся. Путь здесь измеряли не по верстам, а по нашим коням и нашим желаниям.　

— Слушай-ка! — перехватил меня Ермил при выезде из хутора. — Как ты рассуждаешь, кого генерал в заложники нахватал?　

Я качаю головой, он продолжает:　

— Ты вот о себе говорил… А знаешь, по всей видимости, тебя они тоже тащили в обоз… Поручик этот, солдат в конвое… Как полагаешь, а?　

Я полагал то же, что и Мальцев. Беспокойство мое росло, и вместе с сумерками, спустившимися на степь, завечерело и у меня на сердце.　

…Станцию мы заняли без единого выстрела: подобрались к ней в потемках с трех сторон. Четвертая, к Шугаевску, оставалась свободною. Но никто из солдат генерала не пытался воспользоваться этим: бежать было некуда, сопротивляться — бесполезно. К тому же внезапное наше появление оказалось столь неожиданным, что и те, кто захотел бы сопротивляться или по крайней мере бежать, не успели бы ни поднять оружия, ни вскочить в седло.　

На станции стояли вагоны, товарные и пассажирские, но не было паровоза. По приказу генерала начальник его штаба и двое офицеров сидели на телеграфе, пытаясь связаться с городом, с соседней станцией. Город молчал, соседняя станции отвечала: тяговой силою она не располагает, попробует снестись с соседом, где будто бы стоит какой-то фронтовой эшелон… За этими переговорами на телеграфе мы и застали господ офицеров.　

Вышло так, что Мальцев занялся розыском заложников, а мне довелось хлопотать и с генералом, и с его чинами. Впрочем, моя задача заключалась лишь в надзоре за действиями группы партизан во главе с бравым подлужанином из фронтовиков.　

Разоружив тех трех в телеграфной, мы оставили при них караул, а сами направились к вагону, в котором расположился генерал. Повидимому, Саханов ценил уединение и не желал расставаться со своими привычками даже в беспокойном пути.　

Оцепив вагон, мы вдвоем с командиром нашей группы поднялись в тамбур, оттуда, один за другим, ввалились в коридор. Крайнее купе было открыто, горели свечи, человек в солдатской куртке, с фартуком по горло расставлял на подмостках, застеленных скатертью, всяческую еду. Обернувшись к нам, человек крикнул: «Куда прете?!» Никифор Бавыкин, командир мой, жадно принюхивался к яствам и в ответ на окрик замахнулся на человека. Тот, стоя между нами и столом, продолжал кричать: «Сукины сыны, не видите, где находитесь?» И только теперь мой командир поднес к лицу крикуна наган. Человек попятился, умолк, но в ближнем купе с грохотом отодвинулась дверь, и сам генерал-майор Саханов просунул из-за двери голову. Коридорчик был освещен тускло. Все же я разглядел крылатую скобелевскую бороду и понял, что предо мною — начальник шугаевского гарнизона. Впопыхах Саханов набросил мундир поверх исподнего белья. Вероятно, он прилег вздремнуть, его голос, умеренно басовитый, был еще сонным.