Почему повсюду можно видеть, что виновные в геноциде не испытывают угрызений совести? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны абстрагироваться от отвращения и осуждения, которые внушают нам эти убийцы, и посмотреть с определенной дистанции на отношения убийцы к своим жертвам. Неужели отсутствие у них чувства вины настолько загадочно, как кажется? Я так не думаю. Как эти субъекты могли чувствовать себя виноватыми в убийстве человека, которого они лишили всякого человеческого статуса?

Чтобы индивидуум действительно почувствовал угрызения совести, ему пришлось бы обратить вспять весь процесс психической работы над преступлением. Другой, которого обрекли на смерть, не был наделен человечностью и статусом себе подобного. Чтобы почувствовать вину, следовало бы мысленно вернуть их мертвым. Их нужно было бы оживить, воссоздав их психически, наделив человечностью, и снова убить, но на этот раз испытав весь эмоциональный заряд ужаса от этого деяния. Я часто размышлял об этом, когда проводил экспертизу некоторых серийных убийц: нужно было бы воссоздать другого, чтобы затем снова уничтожить его, убить, но на этот раз устанавливая связи между ужасом совершенного деяния и собственными страданиями в прошлом и настоящем. Бесспорно, речь идет о психической работе, которая – если бы она проводилась – привела бы к непреодолимым последствиям, связанным с чувством вины, отвращением к себе, риском морального крушения и даже самоубийства.

То же самое относится и к лицам, совершающим акты геноцида. В тех людей, которых я убил в то время, когда они ничего для меня не значили, мне нужно будет вдохнуть новую жизнь и человечность, восстановить с ними связь, снова считать их своими собратьями, а затем снова убить, чтобы испытать от этого много страданий, ненависти к себе до такой степени, что рискну покончить жизнь самоубийством. Поэтому я не стану этого делать.

Кроме того, будет необходимо переосмыслить индивидуальный и коллективный контекст преступлений, в то время как они были совершены в подчинении, в унисон групповой идентичности выполненного долга. Другими словами, будут разрушены все связи субъекта с командирами и соратниками, и на более глубоком уровне – его отношение к своей личной истории, образам воспитания и убеждениям, которые его сформировали. Кто способен отважиться на такой рискованный путь, включающий в себя много пересмотров, буквально разрывающих тебя в клочья? Тех, кто мечтает об успешно осуществленном геноциде, безусловно, больше, чем тех, кого мучают угрызения совести.

Этого хотела эпоха – вот что мы будем слышать чаще всего. Как мы видим, ожидание того, что виновные в геноциде действительно испытают угрызения совести, можно, скорее, отнести к разряду теоретической гипотезы. Точнее, к разряду невозможного. Отсюда следует то, что представляется большинству непонятным: вину следует искать со стороны жертв. Ужасный парадокс: тот, кто видит выживших после массовых убийств, совершает суицид, иногда спустя десятилетия после их освобождения, в то время как палачей даже не мучит бессонница. Они никогда не чувствовали себя исключенными из человеческого состояния. Именно пребывая в нем, они совершили свои преступления, и жизнь снова пошла своим чередом.

В заключение этой главы, посвященной геноциду, можно сказать следующее: совершенно очевидно, что невозможно говорить о личности, совершавшей геноцид, больше, чем делая описание личности террориста. Разнообразие выявленных разновидностей не следует путать со стереотипностью наблюдений. Абрам де Сваан совершенно справедливо отмечает, что, по-видимому, игнорируется тот факт, что у этих людей была жизнь до геноцида. То, что мы наблюдаем, относится скорее к психической работе преступника, чем к основной личности: растворение в коллективном порыве, неспособность сформулировать свою приверженность с точки зрения личного выбора; отсутствие сочувствия; овеществление жертвы; функциональный разрыв; отсутствие раскаяния…

Когда их потом допрашивают, все они говорят одно и то же. Но не все сделаны из одного и того же теста. Заметные общие черты являются отражением их психической адаптации к коллективным действиям, а не организации их личности. Для большинства нет никакой необходимости быть психопатами, лишенными всякого сочувствия к своим близким. То, что я называю психической работой преступления, адаптирует и формирует психику к преступным действиям.

Исключение, подтверждающее правило: бригада, которой командовал Оскар Дирлевангер, сам с преступным прошлым, состоящая из браконьеров и бывших заключенных, печально известная на Восточном фронте неоднократными бесчинствами[54]. Когда способствующие характерные черты навсегда закреплены в личности, это, разумеется, не мешает преступным действиям. Но что возмутительно для большинства из нас, так это тот факт, что большинство субъектов, совершающих такие преступления, позиционируют себя как обычные люди. Мы обращаемся к Ханне Арендт, как если понятие банальности зла может позволить нам тешить себя надеждой прояснить то, что коренным образом не поддается нашему восприятию и напрямую противоречит нашим ценностям. Мы могли бы также обратиться к тем, кто собрал высказывания лиц, совершивших геноцид, отметив поразительное совпадение их комментариев. Убивать становится легко, когда задействован ряд психических механизмов.

7. Психическая банальность зла

Перед нами ключевой вопрос этой книги: что можно сказать о многочисленных преступниках, у которых нет ни психоза, ни серьезного расстройства личности? Зло никогда не бывает обыденным. Но могут ли быть таковыми те, кто это совершает?

Введенное в 1963 году Ханной Арендт[55] понятие банальности зла вызвало и продолжает вызывать многочисленные споры. Не затрагивая в этой книге их все, я хотел бы проиллюстрировать, насколько мы, психиатры, являемся носителями этой иконоборческой идеи банальности зла. Не исключено, что впервые ее сформулировал именно психиатр, о чем свидетельствует переписка Ханны Арендт со своим учителем Карлом Ясперсом, психиатром и философом. 17 августа 1946 года Ханна Арендт написала Карлу Ясперсу об ужасах, совершенных нацистами: «Мне кажется, что эти преступления больше невозможно рассматривать юридически, что связано с их чудовищностью. За такое не существует подходящего наказания… Вне пределов преступления и невиновности, это фактически больше не в компетенции ни одного судьи на земле»[56].

19 октября 1946 года Карл Ясперс ответил ей: «Ваша теория меня немного беспокоит тем фактом, что вина, которая превосходит любую преступную вину, неизбежно приобретает определенное «величие», сатанинское величие… На мой взгляд, нужно видеть вещи во всей их обыденности, в их прозаической ничтожности… Я с ужасом вижу соблазн для создания мифов и легенд, так как все неясное уже представляет собой основу для них». Ханна Арендт сначала принимает обвинение, досадуя, что попала в такую ловушку. Затем она примет слова наставника на свой счет. Позже она сама это объяснит: «Одной из моих главных целей было разрушить легенду о величии зла, его демонической силе, лишить людей восхищения, которое они испытывают по отношению