– Эдуард, скажите, пожалуйста, что, у Копеляна костюм не готов?

– Нет, – отвечаю, – готов.

Тогда ты вызываешь Машу – завкостюмерной театра, спрашиваешь:

– Маша, а где костюм Копеляна?

– Висит у него в уборной.

Слышится твое протяжное “да-а-а-а…”. Затем ты требуешь в зал заведующего труппой, актерского дядьку, знаменитого Валериана и спрашиваешь:

– Валериан Иванович, в чем дело? Почему Ефим без костюма?

Всезнающий Валериан объясняет:

– Ефиму Захаровичу в доспехах неловко чинить машину во дворе.

Дождавшись кульминационного момента в эпизоде, где репетировал Копелян, ты внезапно останавливаешь репетицию и спрашиваешь:

– Ефим, почему ты не надел костюм сегодня? Все надели, а ты нет.

– Тяжело его носить, Георгий Александрович, очень тяжело.

– А тебе, Фима, не тяжело усами шевелить на всех киностудиях страны? Репетиция окончена.

На другой день Ефим Копелян был в костюме».

На увещевания друзей подумать о здоровье Ефим Захарович отвечал:

– Я до сорока лет в театре за кулисами в домино играл и никому не был нужен…

Силы подрывала не только работа, но и неизбежное «общение» с коллегами. Познакомившись с Артемом Карапетяном, Копелян сразу пообещал:

– Завтра я буду в Ленинграде, сыграю спектакль, а ночью «Стрелой» выеду в Москву. Днем у меня съемка на «Мосфильме», а вечером соберемся пораньше и посидим до отхода поезда.

«И вот так, месяцами, этот человек ночевал в поезде, а днем работал то в Москве, то в Ленинграде, – констатировал Карапетян. – Я никогда не встречал человека столь трудолюбивого и выносливого, как Копелян. Он был очень востребован и в кино, и в театре. Работал всегда с полной отдачей, не жалея себя, не экономя силы, сжигал себя на сцене, в жизни и в кино. Он был очень простым, доброжелательным, интеллигентным человеком. С ним было уютно и легко. Практически все его приезды в Москву заканчивались застольем в ресторане ВТО. Для меня, как и для многих друзей Фимы, это всегда был праздник…

<…> …работал он на пределе человеческих возможностей. Он был талантлив во всем. Талантливо жил, талантливо трудился, талантливо дружил…»

Сумасшедший ритм, взятый Копеляном, завершился для него инфарктом. Олег Борисов вспоминал о странном разговоре, который произошел между ними примерно за год до смерти Ефима Захаровича:

«…когда Копелян уселся на диван в моей гримуборной, он констатировал:

– Дневничок ведешь, ну ну…

– Да какой там, Фима, дневничок… Так, повидла разная, – начал оправдываться я.

– Не скромничай, не скромничай… Небось мысли посетили…

Копеляна обмануть было трудно – мне пришлось ту часть, где я описываю свой лифт, ему прочитать. Полстранички.

– Хм… очень художественно… какая же это повидла?

И дальше последовал монолог, с которым, как мне кажется, он ко мне и пришел:

– Я прочитал недавно в газете про одного английского яхтсмена, мореплавателя-одиночку. История странная. Он принял участие в гонке яхт, кругосветной гонке. Выяснилось, что его яхта достроена на скорую руку, халтурно и что выиграть у других яхт вряд ли сможет. А у этого мореплавателя – долги, ему выигрывать во что бы то ни стало надо. И он решил это сделать обманным путем: переждать основную часть гонки где-то в океане, а потом в нужный момент появиться и финишировать первым. Рассчитал все заранее – стал писать «липовые» данные в бортжурнал, послал по радио сообщение, что больше не выйдет в эфир из-за неполадок в передатчике. Тебе, Олег, это ничего не напоминает?..

Я слушал с интересом, однако к чему Копелян клонит, пока не понимал.

– Сейчас поймешь. – И он увлеченно продолжил рассказ: – Отсиживался в океане тот яхтсмен полгода. Ему слали запросы, он намеренно не отвечал. Через какое-то время, когда уже все финишировали, его яхту нашли пустой. Спасательный пояс лежал нетронутым. Обнаружили и дневники, которые он стал вести в бортжурнале… (Копелян перехватил мой настороженный взгляд.) Записи свидетельствовали о том, что тот моряк был уже невменяем – там была абракадабра почище поприщинской. Я запомнил: “Только повелитель шахмат избавит нас от всевластия космических существ”. Неплохо, правда?.. Он не выдержал напряжения, потому что был честный человек, хоть и с долгами. Свихнулся и бросился в воду.

Ефим затих – его взгляд как будто провожал в воду того несчастного мореплавателя. Я усмотрел в его рассказе намеки на свои дневники:

– Если ты имеешь в виду, что я кончу так же, как этот сумасшедший, то, может быть, ты не далек от истины.

Копелян мерно закачал головой, давая понять, что не обо мне речь:

– Я про себя думаю. Всегда считал себя честным человеком, но… сколько приходилось врать! Дневник уже не заведу, с ума не сойду и в воду, как он, не брошусь… Хотя мой Свидригайлов “уехать в Америку” силы нашел… Представляешь, как он, этот моряк, ступал в воду и сливался с Мировым океаном! Спокойно, без суеты, в одиночестве – ведь ему от жизни уже ничего не нужно было.

Голос помрежа призвал Копеляна на сцену. “Ковель меня ждет, одноногого”. – Он уже хотел заковылять на своем костыле, но вдруг решил уточнить, как правильнее: “заковылять” или “заковелять”? Мы оба заржали.

С того дня прошел год. Он вчера умер. Лечили живот, а потом поняли, что болело сердце. Наша медицина…»

На самом деле Ефиму Захаровичу диагностировали инфаркт, и с этим диагнозом он два месяца пролежал в больнице в Мельничьих Ручьях под Ленинградом. Дело уже шло к выписке.

Людмила Макарова вспоминала: «6 марта я навестила его в больнице. Он был бледен, но ни на что не жаловался. В больнице было довольно холодно, неуютно, и я ему сказала:

– Слушай, поедем домой, хватит тебе здесь лежать.

Он говорит:

– До конца лечения немножко осталось, я доживу здесь, сейчас пообедаю, отдохну.

Я передала ему теплые ботинки, поменяла белье. И он пошел провожать меня на автобусную остановку. Это было в три часа дня. А вечером, спустя три часа после нашего расставания, возвращаюсь домой. А у подъезда – почти вся труппа и врач наш из БДТ. Говорит осторожно: с Фимой хуже стало. Тут я глянула на Стржельчика. Он стоял молча, весь какой-то… И я все поняла… Фима умер от второго инфаркта… Ему было 62 года… Это случилось перед праздниками, врачи ушли домой, он оказался почти без присмотра. Мне потом многие советовали подать на них в суд. Какой в этом смысл? Зачем? Человека нет, что я буду разбираться, доставлять еще кому-то неприятности?..»

Когда Копелян умер, Товстоногов сказал: «Из театра ушла совесть». Теперь его заботой было не потерять актрису – Людмилу Макарову, Люсинду, как сам он прозвал ее. Поэтому уже через несколько дней после похорон