Я собрал силы, на что-то еще надеясь, но когда между мною и последними рядами коней оставалось не более двух сотен шагов, все перед моими глазами исчезло. Ни коней, ни людей! Лишь бурые каменистые кручи над водою, да по воде шумы, как под дождевым ливнем: стремительный конский топот издалека.

Не теряя времени, бегу к воде, принимаюсь сбрасывать с себя тряпье. Более подходящей минуты и желать нельзя: белым не до того сейчас, чтобы охотиться за мною. Озираюсь по сторонам и вдруг за каменным уступом вижу лодки. Ну, да! Переправа была тут. Каменная скала, а главное, солдаты со своим орудием не позволяли мне до этой минуты заглянуть сюда.　

Я спешу к лодкам, останавливаюсь у того места, куда недавно белые накатывали орудие: все вокруг здесь разворочено, орудие на боку, какие-то окровавленные куски в бурьянах, осколки лафета, скрюченные железные ободья… Мерещится, что в выемке, у оружия, шевелится обрубок человеческой ноги, а где-то в стороне всхлипывают, стонут…　

Осматриваю лодки. У иных оторваны кормы, иные помяты так, будто по ним пронеслась каменная буря. Все же я нахожу что-то, похожее на корыто из цельного бревна. Выламываю от изувеченной плоскодонки доску — весло! — бегу к воде.　

Уже выволочив с мелководья свою душегубку, я вспоминаю, что подле орудия были кони… Неужели снарядом сметены и они? И почему не догадался я поискать там, у скалы, оружие, какого-нибудь уцелевшего на мое счастье нагана, клинка, наконец? Досадуя на себя, я готов был повернуть назад, но… Вот тоже! А конница с пиками, с вилами, с топорами… Разве ей не нужно было оружие? Ясно: все кругом осмотрено, ощупано! «Ты опоздал, Никита», — говорю себе и с силою втыкаю тесинку в песчань. Душегубка моя осторожно выползает на глубину. Некоторое время мне надо держаться берега, подальше от городской набережной… Слышу явственно по воде отдаленный рев людских голосов, выстрелы, короткую очередь пулемета: пролепетал, захлебнулся.　

…Я отступаю мысленно к недавним годам царского подполья, к таежной глухомани, к тем людям, чья неостывающая воля сбрасывала с ног цепи, вгрызалась в камень каторжного централа, вступала в бой с пространством, с лютыми морозами, с голодом и самою страшною среди всех бедствий силою, какою еще вчера была рабская темень полей.　

«Вчера — да! Но сегодня — это Подлужье, это — верхоконники с шашками, с вилами…»　

Я подымаюсь в своем корыте на ноги. Мне не сидится. Все во мне противится покою. Чувствую гибкость своего позвоночника, крепость своих мускулов. «Мало тебя, видно, ломали, Никита», — произношу я вслух и, настораживаясь, принимаюсь за самодельное весло. Душегубка моя летит стрелою.

X

После долгой мучительной разлуки я снова на обетованной земле, среди людей, связанных со мною узами, более крепкими, чем узы крови.　

Торопливо иду вдоль заводского забора и еще издали слышу шумы, обоняю дымные запахи. «Живем, Никита, живем!» — беззвучно, нутром всем, кричу я и вступаю через раскрытые ворота во двор.

Двор полон: люди, кони, повозки, а за всем этим, как трава по весне над слободским булыжником, светится, исходит улыбками, манит материнским дружелюбием знакомое с ученических лет — штабеля посеребренных на изломах слитков, рельсы, вытянутые струнами у задымленных стен, солнечный прищур в стеклянных разливах кровель, кружевной локоть магнитного крана, труба-дымогарка, подпирающая небо.　

Завод, как своего, без слов, без опроса, принимает меня. Нет, тут не уличное безразличие к человеку, тут прочное доверие товарищей — ко мне, рваной одежонке на моих плечах, отрастающим кудлам моим! Люди заняты своим, неотложным, более горячим, чем только что выволоченная из сварочной печи сталь, и я слушаю, всматриваюсь, упиваюсь потоками жарких глаз, глотаю пригоршнями многогрудое возбуждение… Трудно держаться на месте! Чувствую неодолимую потребность сновать по двору, среди народа, подобно псу в бору, спущенному с привязи… Но где же, где, однако, вожаки, подпольщики, кто-нибудь из стариков? Нетерпение мое растет вместе с тревогою, но это трезвая, деловая тревога. Она бодрит и освежает, она творит чудо: голодный, усталый, потрясенный, я забываю о себе, я сознаю только одно — свою готовность принять и разделить с людьми их заботы. Это — жадность застоявшейся мысли, зуд в руках, что-то от ревнивости безработного, вынужденного наблюдать со стороны осмысленную суету труда.

Я перехожу с места на место, опрашиваю у встречных о Крониде Дементьеве.　

— На том берегу! — отвечают мне. — В городе!　

— А Миронов? А Никифор Дергун?　

— Там же, там они… Все там! Да ты что, — всматриваются в меня с удивлением, — с неба свалился?.. Занят городской берег!　

Итак, пока я переправлялся через реку, выискивал безопасный путь слободским берегом, подвигался песками, пустошью, оврагами к заводу, Шугаевск перевернул одну из самых значительных страниц своей истории: власть белых пала, завод в руках рабочих, улицы города очищались от остатков генеральского гарнизона.　

Да, я чувствовал себя свалившимся с неба, все в этот день было неожиданным для меня и, казалось, не имело ни начала, ни связи. А между тем никогда еще люди Шугаевска не переживали с такой предельною обусловленностью каждый свой шаг: были и связь между событиями, и начало их.　

Вот что впоследствии мне удалось установить об этом дне.　

Смяв высланный к разъезду заслон белых, захватив платформы с орудием и пулеметами, партизаны Подлужья, предводимые заводскими ребятами, ворвались на загородную станцию, заняли рощу у монастыря и открыли наступление на город.　

Обстреливая из орудий берега Шугаевки, где гарнизон белых сосредоточил силы, партизаны дважды ходили в атаку на слободу и оба раза отступали под губительным фланговым огнем врага. Положений осложнялось тем, что на подступах к заводу лежала слобода, и, отвечая на огонь, полк должен был с этим считаться. При третьей атаке, начатой со стороны шоссе, в тыл белым ударили заводские: литейщики, сварщики, крючечники, вальцовщики, кузнецы, слесаря. Располагали заводские люди пятью десятками винтовок с горсткою патронов на каждую. Но ведь известно, что одному стрелку легче попадать в мишень, состоящую из согни голов, чем сотне — в одного. И потом, заводской народ снаряжен был холодным оружием: ломами, железными палками, пудовыми молотами, прочею сокрушительною металлической утварью. Подкравшись через выемы железнодорожного полотна к слободским огородам, люди завода с гиканьем, с посвистом обрушились на окопавшихся у околицы солдат, и тут, воспользовавшись замешательством в рядах противника, с флангов навалились батальоны партизан. Оглушив, разбив, искромсав врага в рукопашном бою, партизаны всеми своими силами кинулись дальше — на берега Шугаевки.