Однажды, уже в 1938 году, вернувшись домой из театральной школы, я застал Клопа в несвойственном ему волнении. На столе расставлены бокалы, бутылка шампанского во льду, открытая коробка сигар.

— Ты сегодня поздно, — бросил он мне.

Я начал лихорадочно придумывать оправдание.

— Мне не до того! — прорычал отец. — Ты сейчас пойдешь в кино.

— Что смотреть? — спросил я. Мы раньше иногда всей семьей ходили смотреть какой-нибудь фильм, но отец еще никогда не отправлял меня в кино одного.

— Какая разница.

-— Но мне нужны деньги.

— Опять!

Последний раз он давал их мне в 1934 году.

В сильном раздражении он начал шарить по карманам и неохотно извлек оттуда шестипенсовик.

— Билет стоит дороже.

— Не обязательно покупать самый дорогой.

— Самый дешевый все равно стоит дороже, — урчал я.

— С каких это пор? возмущенно вопросил он, словно я сообщил ему о начале военных действий.

— Уже года два, — ответил я.

— И сколько он стоит теперь?

— Девять пенсов.

— Девять пенсов! — вскрикнул он.

Мама пришла на выручку с тремя пенсами, и я отправился выполнять это таинственное задание.

Но было явно слишком поздно. Мы жили на пятом этаже старого дома без лифта. Спустившись до третьего этажа, я встретил вереницу пожилых джентльменов, которые с трудом поднимались наверх. На некоторых были котелки, на других — зеленые фетровые шляпы, и все они похрюкивали и сопели, словно стадо немолодых слонов, идущее к водопою. Меня они как будто и не заметили, сосредоточенные на нелегком подъеме. Каждый их них то и дело поглядывал наверх, словно проверяя, много ли еще осталось идти.

Сейчас я уже не помню, какой именно фильм смотрел в ближайшем кинотеатре, но вернулся затемно. Поднялся по лестнице — и попал в синюю мглу сигарного дыма. Тонкая полоска света, выбивавшаяся из-под двери гостиной, и звук приглушенных голосов убедили меня, что входить туда неразумно. Я почистил зубы и лег спать. Когда я встал на следующее утро, родители еще не проснулись. Я согрел себе чаю и отправился на занятия, быстро забыв о происшедшем.

Только спустя несколько лет, во время войны, я вдруг почему-то вспомнил о том странном визите и спросил о нем Клопа. Мне повезло: отец в тот день он был разговорчив. Оказалось, что германский военный атташе, генерал-майор Гейр фон Швеппенбург, позвонил отцу из телефона-автомата и пожаловался, что Риббентроп за время своего пребывания в посольстве настолько настроил против себя британцев, что потерял всякий контакт с влиятельными людьми.

— Мой дорогой фон Устинов, — сказал генерал. — Вы единственный, кто еще в состоянии нам помочь, и какие бы чувства вы к нам ни питали, вы не откажете в нашей просьбе. Мы просто обязаны убедить британцев занять твердую позицию в Мюнхене. Если они сейчас уступят Гитлеру, то его уже не остановить. Сейчас решительный момент, особенно потому, что мы еще далеко не готовы к войне. Даже такая сравнительно простая операция, как аннексия Австрии, выявила огромные недостатки и в нашем вооружении, и в управлении войсками.

— Что вы хотите от меня? — спросил Клоп.

— Постарайтесь организовать встречу представителей генеральных штабов Британии и Германии. Наши люди выедут в разное время и порознь кружными путями приедут в Лондон на самолетах частных авиакомпаний, — ответил генерал.

Для интересующихся историей скажу, что эта встреча состоялась на пятом этаже дома номер 134 на Рэдклифф-гарденз, в Лондоне, пока я сидел в кино. А результат?

— Британцы отказались сотрудничать, опасаясь, что все это хитроумная уловка немцев, — закончил свой рассказ Клоп.

После войны в Германии были опубликованы воспоминания генерала Гейра фон Швеппенбурга, где он подтвердил эти факты.

Некоторое время спустя, когда война уже началась, я опознал одного из молчаливых британских офицеров, наведывавшихся к нам домой, как майора Стивенса, хитрейшего из хитрых. Через пару дней после того, как я его видел, он явился на тайное место встречи на границе Германии с Голландией, чтобы забрать высокопоставленного перебежчика. Теперь британский генеральный штаб не заподозрил хитроумной уловки, а зря. Майора Стивенса схватили и вывезли в Германию, где он провел четыре долгих и, несомненно, героических года, сохраняя молчание с тем же упорством; с каким он это делал у нас дома.

После этих позорных событий меня больше не посылали в кино. Мне просто было велено никому не рассказывать о том, что происходит дома. Любопытно, однако, было наблюдать за тем, как Клоп, который прежде культивировал образ щеголеватого германского офицера, теперь отбросил эти приемы и начал становиться все более типичным британцем. Он даже начал слегка запинаться и усвоил ораторские замашки, характерные для политиков из консервативной партии. Клоп говорил о британском флоте так, словно лично был с ним связан. А позднее, когда ему предложили написать мемуары, он отказался, поскольку не желал упоминать о своих самых интересных делах; «чтобы не подвести своих». И это после того, как каждый, кто дослужился до генерала, уже выболтал все, что можно и нельзя, а Филби, Берджесс и Маклин «подвели своих» безвозвратно и полностью! В благодарность британцам за полученное гражданство Клоп дошел в своей преданности до абсурда, считая, что любой устаревший факт по-прежнему может принести утешение противнику, который был полностью дискредитирован и уничтожен или развеян по ветрам Боливии и Парагвая.

Пока дома продолжались странные встречи и я никогда не мог сказать, с кем повстречаюсь на лестнице, в театральной школе все было гораздо менее драматично. Меня понемногу стали жаловать двое преподавателей — Джон Баррел и особенно Джордж Девин, который вел у нас курс импровизации. На занятиях гимнастикой и упражнениях для голоса я по-прежнему отставал от других, зато когда применял усвоенные уроки на практике к драматическому или, еще лучше, к комическому тексту, успехи были налицо. Я увлекся живым делом и впервые в жизни стал учиться с удовольствием. Даже если театр не был моим призванием, он начал становиться моей профессией.

Мою решимость укрепило письмо от Александра Бенуа, моего двоюродного деда. Он ставил в Московском художественном театре пьесы Мольера и Гольдони, постоянно ссорясь со Станиславским из-за невероятно долгих репетиций, отведенных для того, чтобы актеры освоили те очевидные тайны текстов, которые можно раскрыть только в присутствии зрителей. Станиславский настаивал, чтобы ко всем произведениям искусства применяли те же правила, которые он выработал для Чехова.

Однажды пришедшего в ярость Бенуа успокоил Артем, опытный актер, создавший образ