как муравья смола, и запечатлеет навеки.

XLV

Перевезем язык через забвение.

Я давно пишу на мертвом языке.

Читаю сейчас «Анну Каренину» на бортике миквы среди руин на окраине Иерусалима.

Да, в жарком июле есть особенная святость – не та, когда кутаешься от зноя в чернозем.

Свои мосты мы сожгли.

А некоторые остаются на этих пылающих синусоидах меж берегов.

Мне поздно перенимать обычаи и манеру одеваться.

Поэтому я предпочитаю писать на мертвом языке.

Тем более на нем писали так много моих героев.

Они исчезли, но их воображение осталось.

В него помещаются эти буквы и слова.

Все в языке подчинено поэзии, включая суффиксы и знаки препинания.

Так странно сознавать это, будто в языке есть своя лестница к Богу.

Есть в языке и война: напиши это.

Что есть поэт, как не пчела-царица, привлекшая к себе рабочих пчел, которые собирают для нее библиотечный нектар?

В лесу поэзии есть дрозд, чья трель делает вас слепым внезапно.

И тогда вам начинают сниться сны китов.

В лесу поэзии есть дрозд, чья трель выбрасывает вас на берег озера Ванзее под окна виллы «Марлир».

В лесу поэзии есть дрозд, чья трель переводит вашу жизнь в разряд страницы.

Каково это – говорить всю жизнь на языке, в котором нет буквы «м»?

А ведь некоторые из тех, что были встречены в жизни, находились под этим заклятием.

Каково жить чучелом языка?

Все в той или иной мере родились на острове, который еще не был открыт.

Единственное, что о нем известно: на клочке этой земли растут деревья, плоды которых излучают тьму таинственного стихотворения.

Многие пытались подобрать к нему ключ.

Только не все возвращались, объевшись этих плодов.

Однажды и я откусил кусочек.

В результате я написал книгу о музыкальных инструментах, в которых вместо струн были натянуты человеческие жилы.

Костры мыслей наполняли звуки этих инструментов.

Сегодня четверг в буковом лесу, где каждый лист – страница «Анны Карениной».

Мне каждый придется прочесть.

XLVI

Слабость человека может сравниться только с его алчностью.

Когда приходит время отдавать, он удивляется так, будто только что родился.

И тогда он кричит, но другие слышат лишь шепот.

Но и шепотом можно заклясть полмира.

Однажды так и случилось.

Однажды я проснулся в Риме после долгого-долгого сна.

Еще не вполне понимая, где нахожусь, спустился на улицу в кафешку, чтобы выпить доппио с сигаретой.

И вот когда я вглядывался вниз по улице, ведущей к Колизею, после первого глотка кофе, после первой затяжки, – я вдруг прошептал одно тайное заклятие, суть которого: «Все дело в красоте».

И это сработало.

Потом я бродил по городу, рассматривая то и это, заходил в церкви, бросал монеты в светильник, возвращался за полночь по старым трамвайным путям, озираясь на остывающий город, дивясь силуэтам пиний и триумфальных арок, каким-то руинам, сквозь которые виднелась взошедшая над горизонтом Венера.

Немота – вот так бы я назвал главное свойство мироздания, пустившего меня заново поозираться на звезды, на то, что впереди и позади.

Помню, как под аркой Тита утром я наблюдал дорожку муравьев – на булыжнике мостовой, видавшей колесницы и сандалии легионов.

Муравьи спешили куда-то в свое очередное миллионолетие.

И конечно, точно так же ползли и трудились над плевелами еще при Тите, эпоху которого не заметили подобно тому, как не замечают мои подошвы сейчас.

«Все дело в красоте», – снова мелькнуло у меня в мозгу, прежде чем мой взгляд перешел с муравьев на человека, протягивавшего мне запотевшую бутылку воды: «One Euro!»

XLVII

В такие времена у многих вместо сердца печень.

В такие времена кровопийцы выходят на дорогу, выживают те, кто опасней.

Сколько помню себя, я всегда ценил способность пойти в отказ и оказаться там, куда зовет открытая страница, например в капле дождя над иерусалимским июнем.

Еще мне нравится алхимия – она приучает видеть вещи нагими, приучает к терпению, с каким рождается будущее из сплава прошлого и настоящего.

Если бы мне пришлось разговаривать с духами и быть услышанным, я бы спросил духа Льва Толстого, в самом ли деле литература существует.

Иногда мне представляется, что кто-то в зимнюю блокаду мог бы согреться у печки, где горят мои книги, и от этого мне становится тепло.

Однажды я плыл на байдарке по Оке, и на середине реки лодка дала течь.

В байдарке лежал рюкзак с черновиком одного романа, который я собирался завершить на речном острове.

Но мы с литературой добрались до берега.

Потом мне иногда снилась река, полная чернил забвения.

Я бросил на полдороге тот роман, после потопа, и не жалею.

Та забытая книга мне тоже иногда снится.

В ней так много персонажей, что она иногда зовется театром.

Иногда во сне я вижу себя подметающим подмостки.

На них много чего можно найти – монеты из будущего, осколки настоящего, будто разбилась чаша с цикутой.

Иногда я нахожу письма – и тогда замираю над ними, не решаясь прочитать.

Письма написаны химическим карандашом, и там, куда капнули слезы, я вижу расплывшиеся чернильные пятна.

А иногда за окном разворачивается буро-стальная река, по которой плывут слова.

Больше всего я люблю оставаться на холме, полном вывернутого наизнанку воздуха.

К вечеру хор кузнечиков звучит стройней.

Изредка я спускаюсь с холма, чтобы прикупить в соседнем поселке бутылку кефира, полбуханки черного и горсть фруктового сахара.

В остальном – обычные радости, заботы и тоска.

Все это поглощает мои дни, как огонь в буржуйке – страницы.

Наверное, это все, что я могу сказать.

Кроме того, что река иногда говорит со мной.

Она говорит: «Никогда не забывай, помни изо всех сил».

Она говорит: «Внимай каждой детали».

Сегодня утром я слышал щегла.

Нет голоса птицы, с которым можно сравнить его пение.

XLVIII

Пусть алфавит продолжит восприниматься ступенями выхода.

Линии на руке пусть исчисляют послание к бессмысленным звездам.

Только небу приходится его видеть, точно оно видит георисунки Наски.

Ни одна гадалка еще не сумела мне завести ладонь под очи.

– Одка, одка, цигареты, цигареты, – кричали цыганки на платформе станции Бельцы в 1993 году.

Тогда мосты через Днестр перестали восприниматься как средства переноса тел над временем.

Тогда дорога равнялась дождю и жемчужному свету над ней после ливня.

Кадр за кадром тогда я шагал по грунтовкам, вдыхая утяжеленный пылью воздух, помещаясь в