Нам необходимо перейти от области необычного, выходящего за рамки нормы, бесчеловечного или болезненного к области обычного, обыденного, человеческого и нормального. Поскольку эти термины часто используются в моей работе, необходимо уточнить их значение.

Слово «обычные» характеризует людей в их повседневной жизни вне преступления. Они не выходят за рамки общепринятого поведения. Как отмечал психиатр Дуглас Келли после встречи с нацистскими лидерами на Нюрнбергском процессе, «подобных индивидуумов очень легко найти в Америке». Это не означает, что психиатрия не может сказать ничего о функционировании их психики. Ни один клинический случай не описывается как «обычный», ни одна экспертиза не ограничивается лишь констатацией «обычного» психологического профиля. Это лишь указывает на отсутствие явной патологии.

Термин «банальный» относится к механизму, посредством которого преступления проявляются у обычных людей. Сами преступления не бывают банальными, но психические механизмы, позволяющие им проявляться, могут быть квалифицированы как банальные.

Что касается термина «нормальный», важно четко определить его значение. Я исключаю утопическую или идеальную нормальность, предполагающую совершенное психическое функционирование, а также статистическую нормальность, основанную на характеристиках большинства. Не имею я в виду и функциональную нормальность, свидетельствующую об адаптивной гибкости и способности преодолевать психические конфликты.

Когда я использую слово «нормальный», я просто противопоставляю эти ситуации области психических болезней, подчеркивая отсутствие принадлежности к психиатрическим классификациям. Психиатры, в силу профессиональных обязанностей определяющие вменяемость или невменяемость пациентов, всегда подчеркивали: самые страшные злодеяния не являются прерогативой душевнобольных. Позвольте мне присоединиться к их взглядам.

Однако возникает сложность, когда мы просто исключаем патологическое. Недаром Ханна Арендт иронизировала над психиатрами, настаивавшими на нормальности обследованных ими нацистов. Дело в том, что они имели в виду не то, что подразумевала она.

Отсутствие психоза само по себе не гарантирует автономию, подвижность и свободу выбора мышления. Эти люди не были нормальными ни в идеальном смысле, ни с точки зрения гармоничного и функционального развития психики. Это противоречие, этот источник двусмысленности будет постоянно присутствовать в моих рассуждениях. Они обычные, но не совсем нормальные. Нормальные, но лишь в первом приближении. Они не больны, но и не обладают абсолютным психическим здоровьем.

Хотя концепция банальности зла исключает сумасшествие, она часто связана с посредственностью психического функционирования – будь то в форме адаптивности, конформизма, жесткости или механического мышления, отрезанного от эмоциональных и аффективных источников. Добавим сюда «нормопатов», которые внешне соответствуют стандартам, но лишены доступа к собственной психике.

Когда я говорю об «отсутствии мышления», это не означает, что все эти люди – идиоты. Для психоаналитика живое мышление связано с идеей трансформации, движения, динамики. Это относится к понятиям субъективации и психической проработки. Первая определяется движением субъекта с целью повторного присвоения в собственном психическом пространстве того, что ранее не было познано. Вторая обозначает интеграцию возбудимости в психику через связывание ассоциативными цепочками.

Я буду постоянно обращаться к психодинамической клинической практике, стремящейся уловить процессы и движения, которые направляют психическую жизнь в лучшую или худшую сторону. Без этого ориентира простое выявление характеристик личности или их классификация дают лишь частичный ответ.

Когда речь идет о проницательности, обдумывании и принятии глубоко личных решений, это касается не только способности выбирать обязательства или отстаивать моральную позицию. Сюда также входит способность испытывать эмоции, сохранять способность к мышлению в состоянии стресса, поддерживать связи с другими людьми, с прошлым, настоящим и будущим.

Как эксперт, я верю в педагогику сложности. Мне неприятны обвинения в использовании жаргонизмов. Некоторые могут усмотреть в моем подходе упрощение, словно стремление обратиться к широкой просвещенной аудитории заслуживает порицания, но это мой осознанный выбор.

В целях соблюдения этических норм я намеренно изменил детали, чтобы случаи, подтверждающие мою точку зрения и уже рассмотренные публично, оставались неузнаваемыми. Я понимаю, что удалил информацию, важную для полного понимания дела, но это было неизбежно.

Это последнее обращение к выбранной теме. Те, о ком пойдет речь далее, совершали варварские поступки, но не являются ни больными, ни извращенцами. Каждую главу можно читать как самостоятельную иллюстрацию определенной формы преступного насилия. Однако все это также можно воспринимать как части единой головоломки, которую непросто собрать: варварство обычных людей.

1. От преступления на почве страсти до супружеского убийства

Лица, совершившие преступление страсти, прекрасно иллюстрируют суть этой книги: они не больны, способны нести уголовную ответственность. Однако признать их психически здоровыми невозможно. У них есть уязвимость, им не хватает чего-то существенного, что вскоре драматическим образом выявляют невзгоды личной жизни, шаг за шагом подводя к порогу крушения, преступления, убийства.

Но прежде чем определить этапы этого процесса, следует задать вопрос: можем ли мы сегодня говорить о «преступлениях страсти»? В криминологической терминологии их квалифицируют как семейные или супружеские убийства, включающие убийства супругов (неважно, в браке или нет), бывших супругов и любовников.

Я предпочитаю использовать классическую формулировку, хотя она может показаться устаревшей. Это позволяет не путать эти преступления с домашним насилием. Во-первых, есть мужчины, никогда не совершавшие физического или словесного насилия до момента разрыва (более половины случаев). Во-вторых, есть женщины-убийцы (15 % от общего числа). Третья причина – сами преступники ссылаются на любовную страсть, несмотря на то что сегодня никто не связывает преступление с любовью.

Отказ от термина «преступление страсти» означал бы узаконивание поступка, оправдание его через призму возвышенной любви. Однако эволюция началась еще в первой половине XX века. Преступления страсти давно не воспринимаются как последствия преданной любви. Об этом свидетельствует суровость судебных приговоров. Видеть в преступлениях мужчин только проявление доминирования, а в преступлениях женщин – только защиту от насилия – это лишь часть истины.

Обратимся к истории: в конце XIX века пресса создала образ преступления страсти во французском стиле, который сохраняется в коллективном сознании. Это не юридическое понятие (по крайней мере, во Франции) и не клиническая основа в психиатрических классификациях. Преступления страсти не связаны с безумством страстей.

Как часто бывает в рассмотренных случаях, несмотря на разнообразие, мы находим общие моменты в динамике перехода к действию и психическом функционировании субъектов. Социальная реакция определяет преступление страсти. Можно сказать, что это понятие изобрели СМИ XIX века. Каждая страна Латинской Америки придала ему свою историко-культурную окраску, тогда как англосаксонский мир никогда не проявлял такого снисхождения.

В нашей памяти часто возникают истории соблазненных и брошенных женщин с детьми, таких как Мари Бриер (актриса, убившая любовника в 1889 году), или жен, оскорбленных