копией, возникает вопрос, насколько аутентичны записи Амфитеатрова-Кадашева оригиналу, скорее всего, безвозвратно утраченному. Психологически трудно предположить, чтобы человек литературы, каким был Амфитеатров-Кадашев, избежал искушения «подправить» свой текст при переписывании. Редактирование, впрочем, и не скрывается: часть текста вычеркнута (такой текст мы восстанавливаем в косых скобках); из одной тетради вырезано около 10 листков (судя по зачеркнутому заголовку — посвященных поездке в Москву на Государственное совещание в августе 1917), — то есть правился уже отпрепарированный, переписанный текст. Записи кое-где снабжены Амфитеатровым-Кадаше- вым лаконичными подстрочными примечаниями и указаниями на сделанные купюры типа: «Далее выпущено столько-то строк личного характера». Естественно предположить, что автор мог задним числом изменить свои оценки тех или иных событий, сделать себя более «проницательным» и «всеведущим», чем это было в действительности. Однако ни подтвердить, ни опровергнуть такое подозрение, при отсутствии оригиналов дневников и записных книжек, уже, по-видимому, никогда не станет возможным.
* * *
Отдельные фрагменты дневников Амфитеатрова-Кадашева публиковались в периодической печати: в газете «Сегодня» (1994. 22 марта); «Литературной газете» (в составе подборки «Рассекреченный спецхран: История в подробностях» — 1994. 20 июля); в «Независимой газете» (1995. 31 октября) и в «Общей газете» (1995. 9-15 ноября. №45). Все газетные публикации были подготовлены автором этих строк.
В настоящем издании записи Амфитеатрова-Кадашева печатаются с сокращениями приблизительно одной трети авторского текста. Исключены, кроме целого ряда мелких записей, большие фрагменты, в основном те, где Амфитеатров-Кадашев передавал с чужих слов рассказы о событиях, очевидцем которых не был (например, рассказ композитора В.В.Щербачева о неудачном наступлении Краснова и Керенского на Петроград после Октябрьского переворота); а также ряд менее исторически значимых эпизодов, вроде лекции Амфитеатрова-Кадашева о положении литературы в Совдепии «Запечатленные уста», прочитанной в октябре 1918 в Харькове, где доклад вызвал побоище среди расколовшейся по политическим симпатиям публики, описания жизни гостиницы «Золотой Якорь» в Ростове и характеристики ее постояльцев и др. Возможно, со временем будет осуществлено полное издание этих «записок контрреволюционера».
Текст передается в основном в соответствии с правилами современной орфографии, за исключением тех случаев, когда речь идет о сохранении индивидуальных авторских особенностей. Подстрочные примечания — авторские, там же приведены переводы иноязычных выражений, выполненные публикатором.
1917
28 февраля
События налетели так нежданно, грозно и радостно, что дух захватило и ничего понять нельзя. Еще вчера, услышав от М.А.Ашкинази[4] о том, что в Питере казаки стреляли в полицию, я подумал: «А ведь, пожалуй, придется убрать Протопопова{2}!» А сегодня вопрос поставлен уже чуть ли не о уходе династии. Узнал я об этом так. Вернувшись из воинского присутствия, я часа в три вышел на Тверскую. На углу Камергерского Юрий Константинович Арцебушев[5]. «Как в Питере?» — «Плохо. Форменная революция. Бунтуют преображенцы, волынцы, семеновцы». Иду дальше. Около «Бома»{3} встретил Савельева{4} из «Русского слова». «Поздравляю!» — «С чем?» — «Разве не знаете: в Петербурге объявлено Временное правительство: Милюков, Маклаков, Родзянко. Идите в редакцию! Все узнаете». Мне показалось: снежная улица полезла куда-то горбом вверх, на мгновение потемнело в глазах. Стремглав кинулся в редакцию, — и странным был обычный вид Тверской: накрашенные дамы, важные господа в бобрах, офицеры, мальчишки-разносчики. Еще никто не знает о том, что случилось землетрясение, гибель Атлантиды. /.../ В «Русском слове» смятение. «Правда? Правда?» — «Правда!» — орет Костя Новицкий{5}, кидаясь мне на шею. — «Войска подошли к Государственной Думе, к ним вышли Керенский и Чхеидзе. Войска взяли "на караул". Чхеидзе командует петроградским гарнизоном». — «А у нас, в Москве?» — «У нас, я думаю, Мрозовский{6} будет лить кровь!» На это Борис Брио[6] довольно скептически заметил: «Ну, какая там кровь! Ясно, что все кончено». Поднялся наверх, к Авреху[7]. Еще хочется проверить. «Кажется, превращаемся в ситуайенов?» — «Определенно...» Выйдя из редакции, помчался на извозчике домой. По дороге говорил с извозчиком о чем-то очень обыкновенном, а в горле пересыхало от неодолимого волнения. Когда ворвался, именно ворвался в квартиру, тетя Леля, сидящая в столовой, испуганно спросила: «Что случилось?» — такой взбаламученный был у меня вид. Задыхаясь, я еле выговорил: «Конец монархии! В Петербурге — Временное правительство!» Тетя ахнула, побежала к маме{7}, дававшей уроки. Все были донельзя взволнованы. От волнения я не мог сидеть на месте, поминутно бегал к телефону /.../. Вечером отправился на балетный концерт /.../. По дороге в театр нас атаковали мальчишки: «Важные события в Петрограде!» Но в телеграммах не было ничего, кроме Высочайшего указа об отсрочке заседаний Государственной Думы. В театре царило волнение: все устремлялись к только что приехавшему из Питера Дранкову{8}, но он ничего путного не знал: видел беспорядки на улицах, но уехал ранее того, как Дума решила взять власть в свои руки. /.../ После концерта отправились к Кате[8], где пили чай, и от Кати пошли в редакцию узнавать новости. Узнали только о взятии Багдада и что завтра газеты не выйдут — забастовка. Аврех сказал: «По-моему, газетной забастовки не должно быть даже в день Страшного суда». Совершенно верно! Ужинали в [Литературно-художественном. — С.Ш.] Кружке: Катя и я. Нового здесь тоже ничего не было. Говорили только, что император покинул Могилев. В.А.Гиляровский{9} долго и подробно расспрашивал о событиях и, чтобы не уронить престижа «короля репортеров», делал вид, будто знает гораздо больше меня, да не хочет сказать. Когда я упомянул о нежелании казаков стрелять в народ, он сказал многозначительно: «Я в этом был уверен». Мне невольно вспомнилась папина острота, что бывают казаки донские, кубанские, уральские, а В.А.Гиляровский — тот самый le vrai cosaque russe[9], о которых пишут в заграничных романах.
1 марта
День небывалой волны впечатлений, переживаний... Встал ни свет ни заря /.../ — торопился на освидетельствование к воинскому [начальнику. — С.Ш.]. По дороге все обычно: утреннее безлюдье, редкие прохожие. У воинского тоже по-старому; собрали нас и отправили на Таганку — осматриваться. Но уже на Таганке обозначились первые признаки смятения: часов в 9 прибыл какой-то молодой человек, восторженно рассказывавший о забастовке. «Я сейчас шел мимо Добровых и Набгольц, и вдруг из ворот вырвались ребята, прямо к Бахрушину, оттуда к Михайлову, к Тиде и на Дербеневку{10} — как волна, прямо как волна». Часам к 10 заметили странное скопление трамваев на площади: громко
