меня?
Вопросы есть, но они еще не до конца оформились, не созрели. Я понял это, стоя на улице рядом с голубями. В разговоре со священником нельзя растекаться мыслью по древу, надо быть конкретным, не отнимать у него драгоценное время, которое он может подарить другим. Да, конечно, он тебя выслушает, примет такого, какой ты есть, но где соль и суть проблемы? У меня в голове вертелись два полярных вопроса: один — об актерстве и уходе из него, второй — об особых детях, о том, как родителям продолжать жить и верить, получив известие, что у них особенный ребенок, как не утратить эту веру, если она была, как не растерять. Почему Бог допускает все это? И зачем? Второй вопрос даже сейчас в тексте раскололся на десяток смежных вопросов, требующих не одного часа и даже года, — может, и жизни не хватит, чтобы на них ответить.
Первый вопрос об актерстве только с виду проще, на деле — нет. Мне важно было спросить отца Андрея, как избежать фальши и неискренности, если твоя жизнь связана с театром, вымыслом, неправдой по определению. Как жить, когда маски героев прикипают к тебе, ты меняешь их, отдираешь их от лица (снимаешь грим и образ), но они оставляют на тебе крошечные отметки, следы, которые накапливаются и формируются слой за слоем в другую маску, гибрид всего сыгранного. Потом в один момент ты устанешь освобождаться от масок и будешь наслаивать их одну на другую, не снимая. Потом твоя голова отяжелеет и накренится (в поклоне), потом ты уйдешь. С пространства сцены и жизни.
Текст про особых людей — своеобразный документальный фильм, где нет вымышленных героев, обстоятельств. Эта история должна крепко стоять на ногах, иначе ничего не выйдет. Здесь нет автора, есть — свидетели, и я один из них. Я тоже должен быть стойким, не допускать ложного актерского ощущения, когда пробуешь чужие монологи на язык, разыгрываешь их. Это профдеформация, театр крепко вошел в мою кровь, он захватывает правду в сети. Это никак не отражается на моих героях, они продолжают быть честными перед собой, перед своими детьми и подопечными, этот процесс касается только меня. Важно определить цель, сверхзадачу того, что делаешь, тогда ты сможешь перейти из одного качества в другое. Это снова от театра, но это не связано с фальшью, если цель благотворна. Цель «Изменение формы» — научиться любить, думать о другом, забывая себя. Как отец Андрей, навалившись на стол, весь уйдя в собеседника. Даже здесь я смотрю театральным глазом. Эта мизансцена все никак не выйдет у меня из головы.
Я позвонил помощнице отца Андрея и попросил перенести нашу встречу. Мне нужно подумать. Этого я, конечно, не сказал помощнице. Сослался на репетицию, на то, что не успею доехать в театр на другом конце Москвы. Если бы мое дело было безотлагательным, важным, конкретным, я бы остался и все успел. И в храм бы зашел, нашел возможность остановиться. Пусть это будут всего три минуты. Но нет. Я снова бегу, от себя — к себе, к какой-то собственной правде, чистой, без примесей, к конкретике, мужеству, пониманию, что времени в сутках мало, и это исчезающее, крошащееся время надо наполнять смыслом.
Момент для встречи придет, но позже, в свое время.
Встречи важны так же, как и не-встречи.
Не-встреча с отцом Андреем переоформила меня.
Вопросы, которые я мечтал задать, отпали. Ушли из меня, вытянулись, а я даже и не заметил этого. Время для постановки новых вопросов и есть предчувствие будущей встречи.
10. Межглавный сон. Просьба
Снится или видится — не все ли равно? Моя просьба к вам: не выбрасывайте этот сон, записанный бисерным почерком, на полях книги. Отдайте его в хорошие руки. Он очень личный, и потому лишний.
духи желтых листьев без дома, без приюта, без места прописки вы были со мной в Екатеринбурге мною оставленном вы пугали меня-ребенка своими песнями жухлыми вы готовили меня к суровому московскому пмж духи, миленькие, грешные, вот и осень пришла в наш городок мне не холодно, нет-нет мне тепло, я почти научился любить меня научили они и я понял и принял главное: не заставляй себя любить того, кого не любил никогда это важно понять плохие люди не меняются они как зубы стираются как обувь снашиваются как же они несчастны все те, кто нелюбим (он) и мстит миру (мне) за эту нелюбовь духи желтых листьев, вы помните мою квартиру в Екатеринбурге в этой квартире жили когда-то трое дед, бабушка и я к нам каждый день приходила мама она жила в соседнем подъезде была любовь и быт, быт и мир теперь в квартире осталась одна бабушка (я уехал, дед умер, все самое важное взять с собой, в скобки) и в дом теперь приходит ее сын раньше он приходил в этот дом лишь по особым случаям со стопкой и с беленькой выяснял отношения, показывал, что такое «афганский вариант» и «китайский чайник» что он пытался показать? — ни мне, ни деду, ни бабушке не было интересно теперь он — хозяин дома, наследник, первое лицо при еще живой матери наводит порядки, расчищает территорию, рубит, как Лопахин, вишневый сад сегодня он написал моей маме, своей бывшей давным-давно жене, чтобы она потихоньку выносила из квартиры мои вещи а их
