Дальше, в глубине сада, стоял флигель, в котором, как я потом узнал, жили главный бухгалтер Шехтер и начальник пожарной охраны завода, бывший царский офицер Перекрестов. Особняк мы делили с красным директором завода — Владимировым. Наша несколько меньшая половина состояла из пяти комнат — больше, чем требовалось. Мама сказала, что хватит трех: двух спален и гостиной. Для них едва набралось мебели: за годы безвластия все внутреннее убранство особняка исчезло. Комнаты остались абсолютно голыми. В двух пустующих мы устроили, когда я обзавелся друзьями, любительский детский театр. Были у нас также ванная комната и небольшая кухня, откуда на веранду вел длинный коридор с ларями. Мама, наученная горьким опытом голодных лет, тут же заполнила их крупами, мукой, сахаром, картофелем, солениями и другими припасами. Впрочем, в этом не было нужды. В Киеве времен нэпа всего было вдоволь.

С появлением червонцев — больших десятирублевых банкнотов с изображением пахаря и молотобойца — рубль стал весомым и конвертируемым. Мои родители, испортившие во время скитаний по стране свои зубы, покупали для коронок золотые царские десятки — три монеты за два червонца. Конвертируемость рубля позволяла нашим хозяйственникам, писателям, артистам без финансовых проблем ездить за границу. Червонцы повсюду охотно принимали, даже предпочитали доллару. Люди распевали частушку:

Червонцы мои червоноченные,

Любит вас простой народ и уполномоченные…

Каждую неделю мы с мамой отправлялись трамваем за провизией на Евбаз. Меня привораживала красочная картина невероятного изобилия, обволакивали ароматы овощей и фруктов. За два рубля мы доверху наполняли две большие корзины, которые с трудом волокли домой. Нередко меня посылали за продуктами к бакалейщику Паремскому. По маминому списку он отвешивал мясо, рыбу, масло, сыр и прочее и, положив все в корзинку, делал запись в лежавшей у него на конторке толстой книге. Денег мне с собой не давали, и Парем-ский, благодаря за покупку, обычно говорил:

— Когда у отца будет получка, расплатитесь…

Вся округа брала у него продукты в кредит, и никогда не возникало недоразумения. Такого же порядка придерживался и колбасник Жук. К нему я бегал с особым удовольствием. Уже издали манили запахи коптильни. А в лавке с дубовых балок потолка свисали окорока, колбасы, связки сосисок. Но была и еще одна причина моего частого появления в коптильне Жука — я был тайно влюблен в его рыжеволосую дочку Светлану, уже совсем взрослую. Она часто помогала отцу за прилавком.

Первые недели в Киеве запомнились как сказочный сон. Наверняка бывали дожди, небо заволакивали серые тучи, но мне помнятся только солнечные денечки, теплые и ласковые, с мягкими красками ранней осени. После крайней скудости и примитивности сельской жизни, где не было ни электричества, ни водопровода, где только начиналось возрождение после опустошения «военным коммунизмом», все в городе меня поражало: уличные фонари, асфальтированные тротуары, трамваи, каким-то чудесным образом бегущие по рельсам. А о редких автомобилях и говорить нечего! Все здесь казалось невероятным, фантастичным.

Оставаясь в квартире один, я часами вертел выключатель, будучи не в состоянии понять, почему мгновенно вспыхивала лампочка. Мне казалось, что должно пройти время, прежде чем то вещество, которое заставляет лампочку вспыхнуть, достигнет ее. И я хотел уловить этот промежуток. В равной степени удивили меня белая булка, какой я не видел в своей жизни, красная головка голландского сыра, арбуз. До этого мне была знакома только тыква. И уж вовсе немыслимой казалась стеклянная баночка, стоявшая на письменном столе отца в гостиной. Проводок от нее вел к наушникам, а сверху торчала кнопочка, от которой шел стерженек к прикрепленному на дне кристаллу. Надев наушники и поворачивая кнопочку, чтобы стерженек царапнул кристаллик, можно было «поймать» человеческую речь или музыку. Это был детекторный радиоприемник — чудо технической мысли тех времен.

Наш сосед — красный директор Владимиров — мне понравился с первых же дней. Меня подкупало то, что он обращался со мной как со взрослым, разговаривал будто с равным, внимательно выслушивал, между тем как родители, считавшие меня несмышленышем, не упускали случая, как мне казалось, это демонстрировать.

Красный директор конечно же ничего не смыслил в производстве. Он должен был осуществлять «политическое руководство» и контроль за техническим специалистом, то есть за моим отцом. Я сразу понял, что отношения у них сложились хорошие, доверительные. Владимиров все перепоручал главному инженеру, не вмешивался в дела предприятия. В годы гражданской войны и интервенции Владимиров был одним из командиров дивизии Котовского, партизанившей в Бессарабии, а затем влившейся в Красную конницу. Потом часть, где он служил, перебросили на Дальний Восток — воевать против японских интервентов. Его подвиги, отмеченные орденом Красного Знамени, завершились тем, что он привез из Приморья жену — японку, очень хорошенькую, миниатюрную, приветливую и работящую. Она с утра до ночи хлопотала по хозяйству, развешивала в саду белье, которое стирала ежедневно, и готовила чудесные пельмени со сказочной начинкой. У них была трехлетняя дочка — Зоя, которая почему-то сразу же влюбилась в меня. Вечерами, после купания, она выскальзывала из рук матери, совершенно голая бежала на нашу половину и, выкрикивая: «Жених, жених!» — гонялась за мной по всему дому. Меня это приводило в ужасное смущение: за исключением дочери колбасника Жука, я ко всем существам женского пола относился тогда весьма скептически.

Фактически все управление заводом «Большевик» и вся ответственность за положение дел лежали на моем отце. Даже вопросы охраны предприятия он никому не передоверял. Тем более что понимал: будучи дореволюционным специалистом, он, в случае любой аварии, мог быть обвинен во вредительстве со всеми вытекающими отсюда последствиями. Незадолго до того, как отец был сюда назначен, произошел пожар на одной из трех огромных цистерн — хранилищах нефти, служившей топливом для котельной. За это тогдашнего главного инженера, тоже старого «спеца», арестовали и отправили в лагерь, хотя причина пожара не была выяснена до конца. Выгоревшая, ржавая и покореженная цистерна служила постоянным предостережением о возможном акте саботажа. Начальник пожарной охраны Перекрестов всячески демонстрировал свое усердие, каждое утро докладывал обстановку. Даже по воскресеньям, когда наша семья завтракала на открытой веранде, он неизменно появлялся, держа руку у козырька фуражки и шагая напрямик, через клумбы и газоны. Подойдя совсем вплотную, он зычным голосом, по-военному рапортовал:

— Честь имею доложить, на заводе все в полном порядке. Начальник пожарной охраны Перекрестов.

— Да что вы, Константин Константинович, — говаривал ему отец. — Зачем же так официально? Садитесь, выпейте чайку…

— Не имею права. Нахожусь на посту. Разрешите идти?

Он