— Все, товарищ лейтенант, я ставлю машину в гараж? — зашел в это время старшина Шакиров.

— Подожди, подожди, — Абдуллаев стремительно направился к Максиму Петровичу. Капитан безучастно сидел в углу кабинета и казалось дремал.

— Помните, та Назира, кажется, говорила, что ребята с Файзабадской. Давайте подымать махаллю. Неужели откажутся помочь?

— Так, молодец, Рустам. — Сурков поспешно поднялся. — Поехали.

Под утро люди спят особенно крепко. Приходилось подолгу стучать в каждый двор, извиняться и объяснять. И открывали очень неохотно, но узнав цель прихода, сразу же начинали собираться. Впереди лежала темная спящая улица, позади во всех дворах горел свет, слышался возбужденный говор, хлопали двери.

В десятом или двенадцатом дворе их встретил Махмуд Убайдуллаев, председатель махаллинского комитета, ветеран милиции, бывший когда-то лучшим участковым в городе. Он даже прикрикнул гневно на Рустама, когда, объяснив все, тот снова начал было извиняться.

— Зачем говорить лишние слова! Да любой из нас всю кровь отдаст, лишь бы эти парни жили, — и он тут же вызвался идти дальше по дворам. — А вам, Максим Петрович, нужно быстрей в больницу. Чтобы принять столько людей, нужно готовить инструмент, оборудование. А со мной будут мои внуки, — и старик указал на двух высоких плечистых парней, которые стояли рядом. — Они товарищи пострадавших, кому же, как не им, помогать.

...Народу во дворе больницы прибывало. Медленно, но все же росло число доноров с нужной группой. В первой десятке — только у Абдуллаева, во второй — еще у одного, в четвертой — даже у двоих, и двоих отобрали из седьмого и девятого десятка, в том числе у родственника одного из пострадавших. Хотя только отобранным нужно было около часа ждать результатов анализа на резус, со двора не ушел никто. Люди стояли, сидели, негромко переговаривались: старики, пожилые мужчины, совсем молодые парни. Чужое несчастье сблизило, сроднило всех.

Наконец минут через сорок объявили, чтобы зашел тридцать седьмой номер. Он оказался у одного из внуков Убайдуллаева.

— Ну иди, сынок, и помни, что тебе выпала большая честь. — Махмуд-ака обнял внука.

Все взоры были обращены на ярко освещенные окна второго этажа, где шла операция. Кажется, никто и не заметил, как в лучах восходящего солнца побледнел и будто растаял этот свет. И только, когда выбежала во двор медсестра и срывающимся голосом объявила, что операция закончена и доктор Балтабаев сказал, что оперированный будет жить, все разом заговорили, заулыбались и стали спокойно расходиться.

Михаил ГРЕБЕНЮК

ТЫ НЕ ОДИН, ЮРА!

Из дневника инспектора

Этот разговор происходил в детской комнате одного из отделений милиции Ташкента. Посторонний человек вряд ли бы смог уловить его смысл.

— Ты не ошибся? Гариков будет один?

— Да. А вы сами придете?

— Обязательно.

Дверь захлопнулась.

Лейтенант милиции Шавкат Махмудов подошел к окну и, приоткрыв шторы, выглянул на улицу. В его распоряжении оставалось больше часа. Сообщить ли старшему инспектору детской комнаты Голощаповой о том, что предстояло делать в этот вечер?

Судьба Юры Погодина вот уже несколько недель волновала Шавката Махмудова. Они с Ниной Федоровной немало сделали, чтобы вытащить мальчишку. Труд был нелегким, однако он не пропал даром: вчера Юра рассказал наконец все, что ему было известно.

Махмудов отошел от окна и, пройдясь по комнате, вернулся за стол, придвинул к себе объемистую тетрадь, на обложке которой старательно было выведено слово «дневник». Взял авторучку. Но прежде чем писать, прочел то, что было написано раньше...

4 июля

Возвращаясь с работы, увидел мальчика, бежавшего к чайхане от трамвайной остановки. Вроде ничего подозрительного. Однако по опыту, выработавшемуся за годы работы в милиции, я понял, что мальчик совершил какой-то проступок и теперь убегает от преследователей.

Предположение тут же подтвердилось. Едва я остановил беглеца, как в конце улицы увидел несколько человек, бежавших вслед за молодой полной женщиной.

Мальчик попытался спрятаться за меня, цепко ухватившись за мою руку.

— Где брошь? Где брошь, бандит?! Я тебя спрашиваю, почему ты молчишь?! Где брошь?

С этими словами женщина набросилась на мальчугана. Не успел я вмешаться, как раздался мужской голос:

— Чего пристали к ребенку?

Я увидел высокого молодого человека в белом модном костюме. Он стоял в гуще собравшейся толпы, глубоко запустив руки в карманы. У него было продолговатое загорелое лицо с высокими скулами. На шее, чуть пониже правого уха, темнела черная родинка.

— Милиция, что ты хочешь! — поддержал молодого человека пожилой, круглый, как шар, мужчина.

Толпа тотчас загудела.

— Отпустите мальца, что он такое сделал?

— Не отпускай, товарищ милиционер! Знаю я их: они только и норовят взять, что поближе лежит!

— Замолчи, старая, не твоего ума дело!

— Ты обыщи его, может, гражданка правду говорит.

— Обыщите его, товарищ лейтенант!

— Наверно, сами куда-нибудь засунули брошь, а на ребенка сваливаете!

С минуту я прислушивался к разноголосому и разноречивому гулу толпы, потом стал обыскивать мальчика. К сожалению, оправдались худшие предположения собравшихся: в школьном портфеле беглеца я обнаружил золотую брошь.

Потерпевшая рванулась к ней:

— Вот, вот она!

Толпа умолкла.

Молодой человек, защищавший мальчика, пожал плечами и неторопливо направился обратно к трамвайной остановке.

Я взял мальчика за руку. Он не сопротивлялся.

В детской комнате, составив протокол, я отпустил потерпевшую и свидетелей. Едва я обернулся к «виновнику торжества», как он испуганно посмотрел на меня и заговорил торопливо, взахлеб:

— Дяденька милиционер, отпустите меня, пожалуйста, я больше не буду. Вот увидите, я никогда-никогда не буду больше воровать! Отпустите меня, пожалуйста, дяденька милиционер. Я сам не знаю, как взял эту брошь. Отпустите, пожалуйста.

Я промолчал. Признаться, мне было жаль мальчишку. Маловероятно, чтобы он сам решился на воровство. Очевидно, за ним кто-то стоит. Вот и сейчас уж очень он торопился выговориться, будто опасается лишних расспросов. А я чувствовал, что за этим потоком слов есть что-то недосказанное, запретное. Может быть, парень с родинкой? Такой вариант вполне вероятен. Подростки, к великому сожалению, нередко становятся жертвами аферистов.

— Сколько тебе лет?

— Двенадцать.

— Ты не хочешь, чтобы о твоем поступке знали в школе?

— Нет, дяденька, нет. Вы, пожалуйста, ничего не говорите в школе. Я не буду больше воровать.

— Мне придется сообщить твоим родителям.

Глаза у мальчика заметались, как затравленные зверьки.

— Нет, нет, ничего не говорите им, пожалуйста. Они изобьют меня. Знаете, какие они сердитые!

—