Уайлдера «Мост Сан-Луис-Рей», получившая Пулитцеровскую премию в 1927 году] – разве они лучше других гусей? Я медленно строю из себя видение жизни, которое будет настолько моим собственным, насколько я смогу его сделать, и хотя шум и крики о вещах, чуждых моему духу, все еще смущают меня, я научился верить в свое одиночество, зная, что мы все одиноки и чужие на земле. Не важно быть «оригинальным» или «неоригинальным» – эти два слова стали причиной безнадежной нечестности, – важно прийти к чему-то самому. Когда я думаю о тебе – богатой и редкой натуре, такой красивой и такой единственной среди всех людей, которых я знаю, – я желаю этого и тебе. Ты несчастливо находишься среди самых выдающихся и процветающих гусей или гусей-предводителей: Я столько раз сходил с ума, видя тебя в процессии, покорно произносящей жаргонные слова сезона, поедающей гуляш, который начался в Москве, а закончился в Гарлеме. Я знаю, что это не может причинить тебе особого вреда, потому что ты родилась славной и свободной от всех тех изнурительных трудов и борьбы, которыми отмечены мои усилия по достижению хоть какой-то мудрости.

Я должен завершить это бесконечное письмо. Вот несколько практических просьб: я отдаю тебе все свои книги и рукописи, или те из них, которые будут у тебя, и все остальное, что ты сможешь найти на Одиннадцатой улице. Ты часто спрашивала меня, что можно с ними сделать, какую пользу они могут принести. Я не знаю; я лишь знаю, что ты не хочешь обременять себя старым хламом, но если ты хочешь что-нибудь сохранить, возьми это себе. Пусть Стотт соберет все, что осталось, сожжет, оставит себе или пожертвует в Дом для солдат и матросов. Ты оставила там много своих вещей – столы, краски, инструменты, рисунки. Пожалуйста, не будь расточительной и постарайся использовать все, что можно, до первого октября. Пожалуйста, пользуйся этим местом по полной программе. Я прошу тебя только об одном: уничтожь мои книги и бумаги, отдай их мусорщику или в какую-нибудь благотворительную организацию, но не отдавай их никому из твоих друзей или знакомых. Не позволяй никому пользоваться раскладушкой, на которой я спал, ни для каких целей, ни сидеть, ни лежать, пока она остается в той комнате, где я спал и где лежат мои книги. Если же она будет перенесена из этой комнаты в одну из других, ее можно будет использовать как угодно. Это все, о чем я прошу, но я молю, чтобы любой, кто нарушит мое желание в этом вопросе, был проклят самым горьким и проклятым горем. Миссис Робертс написала мне длинное и красивое письмо, на которое я откладывал ответ как можно дольше из-за вопроса, который она поднимает. Они приедут в Нью-Йорк очень скоро – думаю, в начале сентября – она с мужем и ее юная дочь Маргарет, которая собирается поступать в колледж в Балтиморе. Я рассказал ей о своем прекрасном месте, и когда она сказала, что они приедут в Нью-Йорк на несколько дней в сентябре, в порыве бурных чувств я сказал, что было бы замечательно, если бы они могли воспользоваться моим местом. Она с нетерпением ждала этого, но я почти сразу же начал жалеть, что написал об этом. Я написал ей, что там будет Стотт и что нужно будет посоветоваться с другим человеком, куда значительнее, чем мое. Ты знаешь, как она мне нравится, но мне не по себе, когда она находится среди моих книг и бумаг, я думаю, что напишу ей и сообщу, что это невозможно. Я собираюсь дать ей твое имя и адрес и попросить ее позвонить тебе. Не могла бы ты увидеться с ней на несколько минут? Она хорошая и милая женщина и говорит, что любила меня как своего сына. Дорогая Алина, делай с нашим домом, что хочешь, если ты не будешь беспокоиться о Робертсах, тебе не составит труда попросить их зайти. Пожалуйста, постарайся дать там свой первый спектакль до истечения срока аренды.

Прошло почти три года с момента нашей [первой] встречи. За это время я пять или шесть раз пересек океан, перед моими глазами прошла тысяча сцен, а сколько воды и крови утекло с тех пор под дерево, можем сказать только мы с тобой. Мне все это кажется очень долгим. Как долго это должно быть для тебя, сделавшей так много других дел, я не знаю. Каждый из нас должен чеканить из жизни свою индивидуальную монету. Все, что я говорил, видел или чувствовал в течение этих трех лет, исходило от тебя или притекало к тебе. Ты не поддаешься никакому учету, мое великое видение. Увидеть тебя такой, какой видят тебя другие, увидеть тебя такой, какой ты на самом деле можешь быть, я не могу. Моя славная и прекрасная Алина, которая для меня – одна сплошная юность, я люблю тебя, люблю. Моя нежная и золотая любовь, ты была моим вторым одиночеством, единственным прикосновением руки и сердца, которое у меня было. Я был странником, одиноким и потерянным в пустыне, и я нашел тебя. Мы были оставлены и потеряны, как все люди в девяноста странах среди восемнадцати миллионов жителей этой земли. Моя дорогая, моя любимая, мы были единственным светом в этой огромной темноте. Вся боль, вся усталость, вся агония, все, что произошло и прошло между нами, не смогли перевесить чудо и силу любви, которая согревала меня в дикой и зимней пустыне. Теперь ты возвращаешься через море своей дорогой, а я иду куда-то своей; и какая из этих дорог лучше, никто не может сказать. Но страшная ширь моря и неба, которая должна простираться между нами, не пугает меня. Я сказал тебе, что ты – моя великая звезда, которая горит для меня на всех небесах, и никакие расстояния не могут оторвать тебя от меня, никакие расстояния времени, пространства или обстоятельств не могут отнять тебя у меня. Земные путы преодолены, а ноги – что ветер. Мое сердце, моя любовь бьется для тебя. Да благословит тебя Господь и сохранит тебя, моя дорогая Алина, ты – мой единственный и прекрасный свет во всей этой тьме. Великая звезда, будешь ли ты гореть для меня? Том

Я надеюсь, что это [письмо] дойдет до тебя. Сейчас уже два часа дня вторника. Я уезжаю отсюда завтра и, возможно, буду в Мюнхене на следующей неделе. Пожалуйста, напиши мне туда.

Алине Бернштейн

Кёльн

Утро четверга, 16 августа 1928 года

Дорогая Алина:

Я