Лик бледный, слабый глас

(«Эльвина и Эдвин»)1 В дополнение укажем на редко упоминаемую «Балладу» Жуковского и Пушкина. Она была написана для представления шарады в день рождения Е.М. Олениной 2 мая 1819 года. Жуковский написал первую строку и первое слово второй, далее и до конца писал Пушкин. Принадлежащий «балладнику» зачин содержит как раз вышеописанный мотив:

Что ты, девица, грустна,

Молча присмирела,

Хоровод забыв одна

В уголку присела?

(Пушкин II: 481)

Сочиняя «балладу на случай», Жуковский начал ее, «как говорится, машинально», с формулы, прошедшей жанровую апроприацию (синтаксически и грамматически инвертировав вариант из «Светланы»). Поэтому можно счесть закономерным появление подобного сочетания в пушкинской поэме с балладным субстратом2.

Значительное число параллелей обнаруживается и к стиху «Потухший взор изобразил одолевающую муку»:

Ах! едва прискорбны очи

Не потухнули от слез

(«Людмила»)

В закатившихся глазах смерть изобразилась

(«Светлана»)

Кругом бродил ее потухший взгляд;

<…>

Померкши очи закатились

(«Баллада, в которой описывается, как одна старушка…»)

Он слышит (взор уже угас)

Их жалобно-стенящий глас

(«Ивиковы журавли»)

В знак верности он подает ей руку3

И на нее взор томный устремил,

Как сильно вечную разлуку

Сей взор изобразил

(«Эльвина и Эдвин»)4 Кроме этого можно отметить сильные параллели в балладах именно к «разбойничьим эпизодам» из БР. Ср. описания разбойничьих вылазок и фрагменты из «Людмилы» и «Светланы»:

Бывало, только месяц ясный

Взойдет и станет средь небес,

Из подземелия мы в лес

Идем на промысел опасный

<…>

Зимой, бывало, в ночь глухую

Заложим тройку удалую,

Поем и свищем, и стрелой

Летим над снежной глубиной,

<…>

Завидели в харчевне свечи —

Туда! К воротам, и стучим…

Только месяц поднебесный

Над долиною взойдет,

Лишь полночный час пробьет —

Мы коней своих седлаем,

Темны кельи покидаем

<…>

Скоком, лётом по долинам,

<…>

Вспыхнул в поле огонек

<…>

Кони мчатся по буграм;

Топчут снег глубокий…

<…>

Брезжит в поле огонек;

Виден мирный уголок,

Хижинка под снегом…

Кони борзые быстрей,

Снег взрывая, прямо к ней

Мчатся дружным бегом

Если в этом фрагменте БР можно усмотреть «этическую инверсию» балладных мотивов Жуковского, то мотивная параллель между поэмой о двух разбойниках и балладой «Ивиковы журавли» окажется прямой: в лесу двое преступников убивают беззащитную жертву; умирающий стонет и «борется с кончиной»; возмездие настигает убийц не сразу, но неотвратимо. Вряд ли оправданно будет связывать образ младшего брата из БР («наученного убийству» старшим и мучимого совестью) с семантикой имени одного из убийц Ивика у Жуковского — Парфений, (т. е. «невинный», слишком странный для случайного выбор имени такому персонажу). Однако можно отметить мотивную параллель: «и хладно внемлет скорби глас» в балладе и «Кому смешно детей стенанье, / Кто не прощает, не щадит, / Кого убийство веселит» в БР. Описание разбойничьего стана находит неожиданный отклик в описании зрителей на состязании певцов (заметим тут же ситуативное сходство — в обоих текстах пестрая публика становится свидетелем саморазоблачения преступного героя):

Какая смесь одежд и лиц,

Племен, наречий, состояний!

Из хат, из келий, из темниц

Они стеклися для стяжаний!

<…>

Меж ними зрится и беглец

С брегов таинственного Дона,

И в черных локонах Еврей,

И дикие сыны степей,

Калмык, Башкирец безобразный…

<…>

Затихло все…

<…>

Умолкли все — их занимает

Пришельца нового рассказ,

И все кругом его внимает…

И кто сочтет разноплеменных,

Сим торжеством соединенных?

Пришли отвсюду: от Афин,

От древней Спарты, от Микин,

С пределов Азии далекой,

С Эгейских вод, с Фракийских гор…

И сели в тишине глубокой,

И тихо выступает хор.

При сравнении БР с балладой «Варвик» мы также обнаружим ряд близких мотивов (не дающий, впрочем, повода сблизить сюжеты): герои — братья, старший виновен в смерти младшего (в балладе прямо, в поэме косвенно), смерть связана с водой, губителя преследуют мучительные видения, крик жертвы. Ср. также: «В руках его мертвец: Эдвинов труп, холодный, недвижимый» — ср. «Над хладным телом я остался». Справедливости ради нужно отметить, что видения, галлюцинации разного рода преследуют почти всех романтических злодеев. Но добавим еще одного мучимого явлениями кровавой тени убийцу — «генерала», супруга Алины из баллады «Алина и Альсим»; а также страдающего грешника из «Громобоя», ср.:

Пред ним толпились привиденья

<…>

И дико взгляд его сверкал,

Стояли волосы горою,

И весь как лист он трепетал. <…>

Так проводил я дни и ночи,

Не мог минуты отдохнуть,

И сна не знали наши очи

(Пушкин IV: 149)

И у возглавия сидит

Над ним призрак унылый.

<…>

Брада до чресл, власы горой,

Взор дикий, впалы очи,

Вопил от муки Громобой

С утра до поздней ночи…

(Жуковский III: 96–97) Лексическая и мотивная близость в описании кошмаров вполне очевидны.

Как мы старались показать, многие из баллад Жуковского, известных Пушкину к моменту работы над поэмой, содержат мотивы, важные для фабулы БР (зачастую взаимосвязанные): преступление, воздаяние за него, мучительная тень/видение как симптом вечного раскаяния; облик умирающего героя (потухшие глаза, бледность, молчание/слабый голос, мрачность + тихость). В БР Пушкин действительно сошелся с Жуковским, но не потому, что знал его перевод или так же передал французский пересказ Байрона в русских стихах, как Жуковский переложил английский оригинал. «Нечаянное схождение» относилось к другому: при создании БР Пушкин использовал балладный стиль Жуковского. Старший поэт своеобразно развил «разбойничью» тему: он в своем, очень узнаваемом элегическом регистре писал баллады о преступниках (именно поэтому Пушкин говорил о «прелестных элегиях первой части Спящих дев» — а в ней представлена судьба злодея и душегуба Громобоя). Предположительно, в маркированном сопряжении темы и поэтического модуса Пушкин увидел сходство с Байроном, и свою поэму о страдающем преступнике — поэму байроновского типа — построил на игре с творческой манерой автора, который мог быть «русским Байроном»,