Ни один из них – ни Бехер, ни Томас и Генрих Манны, ни Ремарк, ни Брехт, ни Анна Зегерс, ни Вольф[60] – не стал в изгнании ни хуже писать, ни хуже говорить по-немецки. Зато Германия, вернее, то, во что превратилась территория Германии, – Третий рейх говорил устами фашистских фюреров, с уродливыми, фальшивыми оборотами речи, шаблонами, варварским произношением.

Бехер звал: спасите немецкий язык от порчи!..

В Германской Демократической Республике Бехер был первым министром культуры, его стихи 1950-х годов исполнены предчувствия космической эры, но тогда, в тишине мертвых, неподвижных летних немецких ночей 1945 года, Бехеру слышались слова Якоба Бёме[61]: “И если бы горы стали горами бумаги, и моря морями чернил, и все деревья – стволами перьев, этого все равно не хватило бы, чтобы описать страдание, существующее в мире…”

Поэт революционного авангарда, спартаковец[62], один из видных экспрессионистов 1920-х годов, Бехер обратился к самым простым, исконным формам: к изречениям, проповедям, тихим народным песням. Он писал: “От таких песенок не следует отмахиваться с высокомерием, свойственным иным литераторам, ибо они, эти песенки, действительно выражают народные чувства, притом самыми народными средствами”.

Он стоял среди развалин, среди тишины, и ему казалось, что все немцы, все человечество, весь мир вопрошают:

– Где была Германия?..

И он ответил:

Как много их, кто имя “немец” носит

И по-немецки говорит… Но спросят

Когда-нибудь: – Скажите, где была

Германия в ту черную годину?

Пред кем она позорно гнула спину?

Свою судьбу в чьи руки отдала?

Быть может, там, во мгле, она лежала,

Где банда немцев немцев угнетала,

Где немцы, немцам затыкая рот,

Владыками себя провозглашали,

Германию в бесславный бой погнали,

Губя свою страну и свой народ?

Назвать ли тех “Германией” мы вправе,

Кто потянулся к дьявольской отраве,

Кто, опьянев от бешенства и зла,

Нес гибель на штыке невинным детям

И кровью залил мир? И мы ответим:

– О нет, не там Германия была!

Но в камерах, в тюремных казематах,

Где трупы изувеченных, распятых

Безмолвно проклинали палачей,

Где к отомщенью призывает жалость,

Там заново Германия рождалась,

Там билось сердце родины моей!

Оно стучало там, за той стеною,

Где узник сквозь молчанье ледяное

Шагал на плаху, твердый, как скала;

В немом страданье матерей немецких,

В солдатских письмах, в тихих песнях детских,

В тоске по миру – родина жила!

Ее мы часто видели воочью,

Она являлась днем, являлась ночью,

Украдкой пробираясь по стране.

Она в глубинах сердца вызревала,

Жалела нас, и с нами горевала,

И нас будила в нашем долгом сне.

Пускай еще в плену, пускай в оковах,

Она рождалась в наших смутных зовах,

И знали мы, что день такой придет:

По воле пробужденного народа

Восторжествуют правда и свобода,

И родину получит наш народ.

Об этом наши предки к нам взывали,

Грядущее звало из дальней дали:

“Вы призваны сорвать покровы тьмы!”

И, неподвластны ненавистной силе,

Германию в себе мы сохранили,

И ею были, ею стали – МЫ!..

Эти стихи я всегда читаю в оригинале и в переводе, когда выступаю перед любой немецкой аудиторией. Я вспомнил их в связи с лекцией профессора Фера…

Что значит: “немцы”? Как понимать слово “немец”?..

В 1941 году, в июле, нацистские летчики бомбили Москву. В большом сером доме в Лаврушинском переулке, напротив Третьяковской галереи, стоял у окна человек. Это был Иоганнес Бехер. Он смотрел на багровое зарево, слушал, как грохочут зенитки. На улице женский голос пронзительно закричал: “Немец бомбит!..”

Бехер подошел к письменному столу. На листе бумаги было написано: “Я немец…”

Так озаглавлено его ставшее хрестоматийным стихотворение. У нас оно печаталось множество раз.

В 1962 году в Западной Германии вышла книга “На спине ветра. Поэзия свободы 1933–1945”, составленная Манфредом Шлессером. В ней есть все, кто пострадал от гитлеризма или боролся против него. Поэты Германии, Австрии, Швейцарии, ФРГ, ГДР, Западного Берлина. Звезды первой величины и стихотворцы не очень известные. В этом сборнике Бехера нет. Впрочем, в книге “Письма немецких классиков”, выпущенной в 1969 году издательством Киндлера в Мюнхене, где есть Геллерт[63] и Клопшток[64], Лессинг и Виланд, Гёте и Шиллер, Гёльдерлин[65] и Клейст, Новалис и Тик, Гофман и Брентано, где есть даже Анна Луиза Карш[66], нет Генриха Гейне.

Реакция мелочна и мстительна. Она никому ничего не прощает.

2

Лекции о современной западногерманской поэзии читали на Гёттингенском семинаре профессора Йорг Древс[67] и Альбрехт Шёне[68].

Йорг Древс – в кожаной куртке, худой, узколицый, с усиками – вошел в аудиторию; не здороваясь, ничего не говоря, мелом написал на доске свое имя, звездочкой пометил год рождения: 1938*[69].

Он начал с тезиса Эрнста Блоха: “Поэзия есть сгусток прожитого мгновения”, затем стал рассказывать о поисках новых форм выразительности, о демократизации поэтического языка, о влиянии бит-музыки[70] и поп-арта, о попытках новых поэтов совместить индивидуальное “я” с политическим…

По мнению профессора Древса, в поэзии началось некоторое оживление, стихов стали больше писать, больше читать, однако, добавил он, если наступают хорошие времена для поэзии, то, значит, неблагополучно в обществе.

Поэты, стихи которых он разбирал, – Делиус[71], Урсула Крехель[72], Юрген Теобальди[73], – люди примерно тридцати – тридцати пяти лет. Это те, кто пережил смену поветрий, крушение экстремистских иллюзий. Когда читаешь их стихи, ощущаешь странную неустойчивость, кажется, что качается пол под ногами.

Они расстались с герметической метафорикой Айха[74], Целана[75], Кролова[76], прозаизировали язык, но иногда это не те прозаизмы, которые спасают стихи от высокопарной красивости, а серая проза повседневной скуки. Теобальди, например, посвятил большое стихотворение итальянскому блюду – равиолям, дешевой студенческой еде, вроде наших пельменей… Иные стихи напоминают мусоросбрасыватели: в них банки из-под консервов, бутылки из-под пива, объедки, окурки. Интерьер новейшей поэзии – дешевая студенческая квартира, пивная, неуютный накуренный бар. В таких стихах зябко, как в нетопленой комнате. И человек, живущий