Что никто по ней не прохаживал,

Никто следочку не прокладывал.

Старуха в цветном платке громко крикнула:

— Палька! Крест-то надел ли?

— Надел, — ответил Лямин.

— Молись чаще!

Туто шли-прошли три полка солдат,

Новобранные, ныне сданные.

— Мама, — прорезал шум звонкий молодой голос, — за Катькой Решетниковой смотри, пусть замуж не идет, пусть ждет, я приду.

Рослый парень, храбрясь, шел петухом. По бокам, как бы охраняя рекрутов, вместе с урядниками бежали дети.

Еленка с Клавкой Пряхиной не отставали. Только не понимали они, отчего плачут женщины, когда так все идет хорошо, как в праздник. Люди поют, впереди даже какой-то быстрый, верткий парень плясал, заломив на затылок фуражку.

Босоногий мальчишка в красной, порванной на груди рубашке кричал:

— Васька, ваш Петька всю дорогу крестится!

Песня крепла:

Вперед идут все охотнички,

За имя идут все наемнички,

Позади всех невольнички,

Невольнички-неохотнички.

Запыхавшаяся, с растрепанными волосами, бежала за толпой Лиза Пряхина.

Вот она опередила всех и остановилась, ища в строю Пальку Лямина. Прижав маленькие кулачки к груди, растерянно вздохнула:

— Ой-ой!

Илья шел, обняв мать и жену. От его лица веяло спокойствием и силой. У Анисьи заплетались ноги, Когда впереди запели: «Последний нынешний денечек», Анисья упала в пыль, притихла.

Марина провожала Илью до города.

X

Осенью Андрейка поступил на завод, на домну, к отцу. На работу и с работы они ходили вместе.

По вечерам отец рассказывал:

— Глухие здесь места были, неизведанные. Наш завод построили давно, а я помню. Железоделательный тогда он был. А когда Сибирскую железную дорогу проводили, домну приставили. Рельсы у нас делать стали для дороги. До этого тут селенья были строгановских вотчин. Строганов обещал царю всю пожалованную ему землю на Чусовой заселить, да и не выполнил. Царь осердился и раздал часть земли другим. А наш поселок так строгановский и остался.

Помню я, как в девяносто третьем году закладывать домну начали. Горный инженер приехал, Ауэрбах. Все он говорил, что место для домны здесь хорошее, хоть и глухое, а зато леса вокруг много, для выплавки чугуна угля будет в достатке.

Вот об угле-то подумал этот Ауэрбах, об чугуне-то нет. Говорили тогда рабочие, отец мой говорил, дед ваш — он тоже доменщик был, — что руда здесь не первосортная. Но нас не спрашивали. Мы только строили, везли на себе, как христовы лошади, а думать нам нельзя… Здесь бы не домну, а медеплавильный завод поставить. Медь, ребята, у нас здесь хорошая. Чуть поверх земли не лежит. Рудники бы… Много я мест знаю медных, хотел объявить, да Илья запретил. «Подожди, отец, говорит, может, не хозяевам, а народу скажешь». Все надеялся сын на что-то, да вот и пронадеялся напрасно.

— А ты, тятя, все равно не объявляй, — сказал Андрей. — Может быть… Я ведь знаю, о чем на заводе люди говорят… Только ты у нас от этих разговоров бежишь.

Еленка ждала, что отец прибьет брата, но тот только поднялся с лавки и заявил строго:

— Одевайся, на работу пора.

По вечерам Андрейка был, как говорила Феша, «на побегушках» у Савкиных: помогал грузить товар, ухаживал за лошадьми.

— У моего-то работы по горло, сами знаете — старшина выбранный, а тут еще торговать надо.

Андрейка ел каждый день белый хлеб, кашу, пил чай с сахаром. Еленку же, когда та приходила, Феша кормила редко.

Девочка называла ее «сватьей» и гордилась тем, что научилась обращаться с людьми, как взрослая, легко и независимо.

— Сватья, давай я посуду тебе помою, — говорила она.

Феша носилась мимо молча. Однажды она сказала:

— Ты меня Феклой Григорьевной зови!

Работы в хозяйстве Савкина было много. Он держал лошадей, для которых нанимал троих работников. Кроме кабака, Савкин имел при доме лавку. Это была единственная лавка в поселке, где можно было купить все: ситец, нитки, пряности. Торговля шла бойко.

Напротив, в лавке Бадрызловых, продавались керосин, гвозди, сбруя. Но там всегда было безлюдно, и Феша радовалась этому. До войны торговала она в кабаке, а в лавке сидела Марина. Теперь Феша перешла в лавку и здесь, меряя ситец, доверительно шептала покупателю:

— Не хотите ли горькой водички… немного удалось спасти.

И скоро все в поселке знали, что купец Савкин по-прежнему торгует и водкой. Только цена на нее прыгнула втрое.

Жила Фекла Григорьевна теперь в горницах, в кухне управлялась сухая сварливая баба, а Фекла выходила лишь затем, чтобы распорядиться или подкинуть к корыту работницы юбки для стирки. Часто она беспокойно спрашивала у ребят:

— Не слыхали, невесту себе Савкин не подыскивает? Вы бы у матери спросили, она там рядом с кабаком живет, должна знать.

Еленка помогала Андрею приносить в горницу дрова к круглой голландской печи. И каждый раз ребята останавливались перед скрипкой и перед ружьями, Казалось, стоит прикоснуться к этим дорогим вещам, как что-то произойдет, откроется другая жизнь, блестящая, как в сказке.

Однажды Андрейка быстро подскочил к ковру и, вытянувшись, щипнул тугие белые струны скрипки, Феша примеряла перед зеркалом шумящее платье, крутилась во все стороны и улыбалась. Довольная своим видом, она сказала!

— Возьми потрогай…

Андрей бренчал на скрипке, как на балалайке. Феша, смеясь, сунула ему смычок, но Андрей не знал, что с ним делать, перебирал на нем силки.

— Немая она!

— Сам ты немой, — шутила Феша, стирая ладонью с инструмента пыль. — На ярмарке в Ирбите покупали, еще когда Аксинья Егоровна жива была. Все купцы покупали, ну а мой чем хуже их? Тоже купил. А скрипачей там много! Все пиликают… Уж и спать ляжешь, а в ушах все как комары пищат. — Феша прижала скрипку к груди мягким подбородком. — Вот как держи.

Андрейка смеялся и кричал, взвизгивая от радостного удивления:

— Ну и музыка: и руками и носом тренькать надо!

Но когда Фекла неумело провела смычком, Андрей смолк и насторожился: скрипка могла говорить.

Иногда вместе с Еленкой к Феше приходила Марина.

Феша раскрывала сундуки и доставала платье за платьем, показывая дочери обновы: шелковые, шерстяные, кисейные платья с длинными шлейфами.

— В укладке у меня еще шелку на пять платьев лежит, — наслаждаясь своим богатством, говорила она.

Марина примеряла на себя платья матери, но они были велики ей. Она скалывала булавками по бокам, обтягивала плотнее свою маленькую фигурку и шумела подолом перед зеркалом.

— Ты у меня в примерке все платья износишь, — посмеивалась Феша.

Иногда выходил Савкин, останавливался: