Глава пятая

Возле порога, на лавке, привалившись спиной к стене, сидел Лаврентий. Лицо его было бледно, зубы стиснуты, руки вытянуты на колени, каблуки сапог уперлись в крашеные половицы. Рядом суетилась Пелагея Петровна, пытаясь раздеть сына. Возле печи в растерянности застыла Матрёна – жена Лаврентия, скрестив руки на большом животе.

Мать, повозившись с застежками полушубка, высвободила из него руки сына, затем стянула выпачканные в грязи сапоги. Взвалив его тяжелую руку себе на плечо, намереваясь тащить больного, спокойно приказала снохе:

– Осподи! Да пособи, Матрена, не стой истуканом!

Вдвоем женщины поволокли Лаврентия в каморку на кровать, за печку, где проживали молодожены.

– Потерпи, сынок! – успокаивала Петровна, торопливо металась по кухне, отыскивая что-то в залавке15 – И куды-то я настой от надсады подевала, памяти ни рожна нет…

После недолгих поисков вынула глиняный горшок, перевязанный сверху холстиной. Развязала, налила в кружку темную жидкость, поднесла к губам сына:

– Выпей, сынок, полегчает…

Через порог шагнул хозяин. В плечах – сажень, бородища лопатой. Сверкнул глазами из-под мохнатых бровей.

– Ну? – кратко спросил он, вешая на крючок шапку. – Што наробили?

Алексей Поликарпович был на сеновале, сбрасывал корм скотине и видел, как Степан со сватом ввели в избу Лаврентия.

Петровна, в руках держа большую дорожную шаль с рисунком в клетку, со слов Лаврентия начала рассказывать:

Настя шла навстречу возу-то, сноха Федора рябого, холера носатая! Прости мою душу грешную! Толи на окна чьи загляделась, или ещё куды. Возьми она, Настя-то, и запнись. Да упала неловко, на четвереньки. Платок сбился, волосы растрепались на лицо. Каурая наша – не Серко – ты её норов знаешь – на дыбы! А как же: отродясь такого зверя не видывала. И смех и грех! Воз с углем и завалился. Он, Лаврентий короб поднял, да, видать, неловко…

– А тот где был? – сурово спросил Алексей Поликарпович, имея в виду Степана. С некоторых пор отец его по имени не называл.

– Господь с тобой, отец. Он впереди ехал.

– Не стал я его кликать, уже потом сват Макей ево остановил, – простонал с кровати Лаврентий. – Не впервой воз поднимать…

– «Не впервой!» – передразнил его отец. – Дохля и ротозей! В твои годы я застрявшую лесину на лесоповале плечом сымал. « Не впервой…» Лошади где?

– В проулке, у избы Ивана Скворца. И Серко и Каурая, – охотно отвечала за Лаврентия мать. Знала: тревожить сына нельзя, а отец горяч и несдержан. – Степан, как Лаврентия привел, так и побежал к лошадям. Негоже, говорю, заворачивать назад – пути не будет. – Голос Петровны дрогнул, она стала сморкаться в передник. – Велела я ему перекусить зайти. Решай, отец, кто со вторым возом поедет… – говорила, и втайне надеялась, поедет сам.

– Ну-ну, утри мокрое место, – смягчился Алексей Поликарпович. – Матрена, сходи к баушке Лукерье – парню надо живот поправить16. Он обвел горницу взором и загремел снова:

– Манька где? Живо, баню топить надо!

– Не мельтеши ты, отец! Пошла Маруся по воду. Без тебя как-нибудь…

Матрена перед выходом повязала платок на голову и укоризненно глянула на свекра. Тот перехватил взгляд снохи, проворчал:

– Не проглотит она твово мужика, давно без зубов… – сгребая в горсть бородищу, вышел во двор. Затем вернулся, вспомнив, что не сказал главного. – Вот скажи, – обратился к жене, – тому, пускай едет с углем. Один! Да накажи, в контору штоб зашел. Должок там за короб остался…

– Один? – всплеснула руками Петровна. – Рехнулся ты никак! С двумя возами да по горам. На ночь глядя!

Алексей Поликарпович строго глянул на жену, хлопнул дверью.

– Как есть рехнулся! – тихо проговорила Петровна и быстро завязала для сына в платок несколько яиц, кусок пирога с картошкой. – Варнак, угробить парня захотел, – бормотала она, быстро направляясь к дому Ивана Скворца.

Петровна приложила немало сил для того, чтобы отец сменил гнев на милость в отношении младшего сына, но все напрасно.

– Не быть по-твоему, заступница! – отрезал он. – Будет с меня! С одной доигрались: за решетку угодила! Неслухов-арестантов наплодила мне…

Отец велел выделить для Степана под еду отдельную поганую посуду и за общий стол чтобы не садился… Да что он, не сын разве? Басурман, нехристь какой, али веры не нашей? Что же в доме творится? Хотела воспротивиться, но он такое сказанул, чуть было язык не проглотила. Самого хыть из собачей посудины пои-корми за слова такие, лихоманка косматая! Степан поедет, не ослушается, но проедет ли? Время такое теперь – ни на санях, ни на телеге…

С Успенья17, перед началом бабьего лета, объявлялся набор в завод. По деревням и селам сновали вербовщики. Набирали каталей и засыпщиков к домнам. Обещали манну небесную буровщикам, ломщикам и сортировщикам в карьеры и шахты. Гнала нужда мужиков на казну работать. У одного землицы столько, что корова ляжет – хвост протянуть негде. У другого землю обрабатывать нечем – лошадь пала. А с тех пор, как Косотурские заводы попали в казенные руки, брали людей и не спрашивали. Горный начальник, державший в своем кулаке всю гражданскую и военную власть округа, рассылал по округе солдат и казаков. Плакали дети, в исступлении ломали руки потерявшие кормильца женщины, но нужные заводам сотни рабочих были добыты. Не трогали тех, кто заранее подписывал договор на поставку угля в завод.

«С табашниками и бритоусами не водиться, печать царскую не носить», – гласила старая заповедь кержаков. Но Алексей Поликарпович однажды сделал послабление своей совести, нарушил заповедь отцов и – затянуло.

– Не в обители али скиту живем, – возразил он наставнику брату, когда тот заявил свои претензии. – И бритоусы, и табашники – тоже люди! С ними волей-неволей сведешься. Сам посуди: в хозяйстве – пятак не помеха. Топор да пила, серп с косой-литовкой на улице не валяются, денег стоят. А железо всякое? На сабан18 ли, на борону, на подкову ли. Плаху какую