Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 49

холма бросают на нас мимолетные равнодушные взгляды. Тощий старшина лагеря получает список от главного охранника, сопровождающего колонну. Зачитывает вслух номера. Палатки ждут нас на холме, пустые, только отстроенные. Впервые я вижу их так близко. Палатки круглые, из фанеры. Внутри каждой по периметру круглого участка земли, похожего на цирковую арену, – голый деревянный пол. Все палатки одного размера и поделены на двадцать четыре остроугольных треугольника. Каждый ровно такой величины, чтобы на нем мог кое-как разместиться очень худой человек. Тем не менее «жильцы» упакованы как сардины в банках, потому что в каждую палатку заталкивают по тридцать узников. Спокойно отдохнуть точно будет невозможно.

Мы приносим опилки – на них нам предстоит спать. В лагерях смерти опилки заменяют солому. Нигде я не видел ни соломинки. На этой бесплодной, глинистой, засоленной земле солома ценится высоко – это корм для скота. Нам выдают по два тюка опилок на палатку: только-только чтобы присыпать пол из влажных досок. Тонкие синтетические одеяла укладываются на наши примитивные спальные места, и тотчас же мы – впервые! – слышим страшное слово, от которого наши сердца впоследствии будут стремительно подскакивать к горлу:

– Appel! – Перекличка!

Перекличка – это общий сбор, на котором отдают приказы, зачитывают список работ на день, а также допрашивают, выносят приговор и приводят его в исполнение, без всякой отсрочки, на месте. Обычно перекличка проходит на рассвете, перед отправкой на работу, и по вечерам, когда мы возвращаемся в лагерь. Обычно. Но ржавый рельс, свисающий с дерева, – лагерный гонг, – звонит практически ежедневно перед отбоем или в те немногие часы, что есть у нас для отдыха. Его звон означает внеочередную перекличку. И мы никогда не знаем, сколько времени простоим, пока нас будут пытать чуть ли не до смерти, на ветру, под дождем, под неусыпными взглядами; более того, мы не знаем, свидетелями чему можем стать и кто будет жертвой смертного приговора, оглашенного и тут же исполненного.

Неожиданно нас вызывают на первую перекличку. Большим квадратом мы строимся перед палатками. Те, кто прибыл раньше нас, стоят по колоннам в зависимости от компании, на которую работают. С краю – небольшая группа лагерных уборщиков. В середине живого квадрата – старшина лагеря и писарь. Напыщенные капо компаний расхаживают перед своими колоннами, выравнивая их ударами дубинок. Измученные до обморока, изголодавшиеся люди с немым ужасом таращатся в центр квадрата. Старшина выкрикивает во все горло:

– Achtung! – Внимание!

Узники замирают в отчаянном напряжении. Привычным движением руки сдергивают тюремные шапки с бритых голов.

Шарфюреру СС лет сорок или пятьдесят. Каждый вечер после переклички он достает свою скрипку и неуверенно наигрывает сентиментальные плаксивые мелодии мерцающим звездам. Он уже забил до смерти дубинкой двадцать семь человек, а девять застрелил из револьвера во время перекличек, на глазах у остальных заключенных. Это дюжий светловолосый тевтон с водянистыми голубыми глазами и очками на носу. Дома в Померании у него своя бойня. Теперь ею управляет жена. Ничего не поделаешь, война, долг зовет…

Револьвер торчит из кобуры, за ремень заткнут хлыст. Он выходит в центр площадки к писарю и старшине, держащему список. В их сопровождении движется дальше мимо рядов. Старшина лагеря зачитывает наши фамилии, по пять за раз, и шарфюрер щелкает кнутом над головой первого в каждой группе.

Пока что все в порядке. Избави боже, чтобы было не так. Теперь время для инквизиции. Lagerälteste заглядывает в листок у себя в руке и кричит:

– 21825!

Человек выходит из колонны и бредет к центру, с трудом заставляя переступать непослушные ноги. Он знает, что его ждет, потому что перекрестный допрос обычно следует за жалобой, поданной гражданским надзирателем или эсэсовским охранником.

– Вонючий еврей, с десяти до половины первого ты уклонялся от работы. Где ты был? Мы что, по-твоему, кормим тебя тут бесплатно?

Ответа мы не слышим – только свист хлыста. И это еще разминка.

21825 встает на четвереньки. Это лишь формальность – чистая традиция, – поскольку удары все равно приходятся на голову.

– Пятьдесят! – объявляет скрипач.

Приговор исполняет старшина лагеря. Мясник из Померании не углубляется в детали, но внимательно наблюдает, и старшина вкладывает в удары все силы и даже более того, потому что если лагерный бог заподозрит его в снисходительности, то удары, как уже случалось, посыплются на голову палача.

После третьего удара 21825 растягивается, извиваясь, на земле. Сначала он издает отчаянные животные крики, но к двадцатому удару они переходят в скулеж. Двадцать первый и все остальные удары обрушиваются уже на неподвижную массу. Старшина взмахивает рукой, из группы уборщиков выходят трое и оттаскивают жертву в сторону.

– 27111! – раздается среди оглушительного молчания.

Следующий выходит вперед. И снова град ударов. Сцена напоминает венгерскую пьесу XIX века «Трагедия человека» Имре Мадача. Ее действие происходит в коммуне в далеком будущем. То же самое, казалось бы, но какая разница! Старик в пьесе получает лишь легкое наказание, здесь же очкарик из Померании совершает убийство. Мадач только фантазировал – Гитлер воплотил фантазии в реальность.

Хлыст проходится по телам еще трех жертв, после чего перекличка заканчивается.

Я шатаюсь от головокружения. Меня тошнит. Стоим в очереди за дневным пайком: хлеб с ложкой кисловатого джема. Новичкам супа не полагается – кухня еще не знает о нашем прибытии. Я заглатываю хлеб за несколько укусов, и голод становится еще более мучительным. Две вещи в лагерях смерти немыслимы: улыбки и насыщение.

Половина девятого вечера. Полчаса до того, как погасят свет. Мы еле слышно переговариваемся возле палаток. Среди редких жителей Будапешта тут находится сын Важони[21], бывшего министра юстиции Венгрии, еврея. Янош Важони с невеликим успехом, зато с большими амбициями, решился попытать силы в политике. Как-то раз, припоминаю, нас представили друг другу на светской вечеринке.

Он похудел вдвое, а его обычная любезная улыбка превратилась в болезненную гримасу на изможденном лице. Этот человек явно умирает, хотя провел тут не больше пары недель. Говорят, он уже трижды пытался покончить с собой. Ему, заядлому курильщику, особенно трудно справляться без никотина. С безумной страстью он фантазирует о горах сигарет, о табачных россыпях. Он снова становится человеком только в те редкие мгновения, когда умудряется раздобыть сигаретный окурок или пару крошек табаку. В такие моменты он собирает венгров вокруг себя и произносит долгие речи, неизменно заканчивающиеся на оптимистической ноте:

– Нас не продержат тут более нескольких недель. Нет, ни в коем случае. Как только начнется вторжение, они сразу падут. Свобода близка, вот увидите, мы все поедем домой.

Даже сейчас он говорит

Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 49