Собралась я ехать в середине июля. Пианино и все грузные вещи — ноты, книги — отправляю контейнером. На вокзале меня провожают и студенты, и друзья. Как горько плачет, когда отходит поезд, моя квартирная хозяйка Нина Михайловна — очень ко мне за три года привязалась. Не по себе мне от ее рыданий, хоть, с другой стороны, какое-то тепло пробирает от сознания, что тебя так любят и горюют, расставаясь.

С этим грустным теплом и уехала.

Глава III. Я — СНОВА КИЕВЛЯНКА. УСТРОЙСТВО НА РАБОТУ. КВАРТИРНЫЕ ХЛОПОТЫ

Вот и Киев. На вокзале меня встречает Гриша Литвак с букетом гладиолусов. Расцеловались по-братски...

Тэна устроила мне ложе на балконе, который выходит дверью в ее комнату, а окном — в комнату Гриши.

С Гришей они совсем чужие. Питаются врозь, живут, как не очень ладящие друг с другом соседи в коммунальной квартире. Иной раз, правда, довольно мирно беседуют, советуются друг с другом, как лучше перевести то или иное место. До чего же мне приятны такие минуты, и как неуютно, когда в доме царит атмосфера враждебности!

А Нина Кобзарь! Ее уже нет на свете. О ее смерти мне сообщила еще в Алма-Ату наша общая подруга детства — Нина Силенчук, теперь врач-рентгенолог, кандидат медицинских наук.

Для меня смерть Нины была большим горем. Ушла Нина из жизни, но из памяти моей не уйдет, пока я жива.

В то время, когда я переехала в Киев, Тэна закончила перевод с украинского на русский оперы Данькевича на слова Корнейчука «Богдан Хмельницкий».

Однажды вышла я в продуктовый магазин, а когда вернулась, застала у Тэны внушительных размеров человека с добродушным лицом.

«Вот это — моя Ира, Константин Федорович,— говорит ему Тэна.— Познакомьтесь и помогите ей, если можно, устроиться на работу».

Я вкратце рассказала Данькевичу свою невеселую биографию. Он внимательно и сочувственно выслушал. Подумав, сказал: «Моему хорошему знакомому, дирижеру Петровскому, нужен концертмейстер для работы с хором завода «Красный экскаватор». Я сегодня же поговорю с Петровским о вас».

На следующий день Константин Федорович звонит Тэне, просит меня к телефону: «Петровский будет ждать вас завтра в семь часов вечера у себя дома, хочет познакомиться с вами и испытать ваши возможности как концертмейстера. Вы читаете хоровые партитуры?»

Я отвечаю утвердительно.

В этот день Данькевич звонил мне еще два раза. «Поиграйте гаммочки, дорогая, разогрейте руки»,— душевно советовал он, предупреждая, что Петровский очень строг и требователен.

Поиграла я «гаммочки». Прихожу к Петровскому. Красивый, невысокий седоватый мужчина. Встретил сдержанно, посадил за рояль, поставил несколько партитур. Все я сыграла, наверное, прилично. Он не расхваливает, но сразу же сообщает, что будем вместе работать, капелла при заводе перспективная, велит приехать завтра по такому-то адресу.

Вышла от него обрадованная, но и взволнованная.

Приступила к работе. Участники хора — рабочие завода. Относятся ко мне с уважением, особенно после того, как Данькевич приехал на занятия хора и, обняв меня, отрекомендовал хористам как своего лучшего друга.

Через какое-то время узнаю, что при Киевском пединституте имени Горького открылась музыкальная кафедра для подготовки педагогов по пению при средних школах и что на этой кафедре нужны концертмейстеры.

Завкафедрой Высочинская, изящная, нарядная, хоть и не очень молодая женщина, приняла меня весьма любезно: «С удовольствием зачислю вас в число сотрудников кафедры!»

Но тут же выяснилось, что к этому есть препятствие: у меня нет свидетельства о высшем или хотя бы среднем музыкальном образовании — ведь архивы Киевской консерватории во время войны погибли. Необходимо свидетельство кого-либо из солидных музыкантов.

«Могу попробовать обратиться к Лятошинскому,— говорю я,— может, он меня помнит».— «Вот это — то, что нужно!» — вскинулась Высочинская.

Иду к Борису Николаевичу Лятошинскому домой и только начинаю рассказывать этому обаятельному, скромному, уже тогда прославленному человеку о себе, как он уже припомнил: «Вы учились у Беклемишева? Я ведь был на вашем выпускном экзамене».

И охотно засвидетельствовал факт окончания мною Первой муз профшколы.

Зачислили меня концертмейстером музыкальной кафедры пединститута с почасовой оплатой, поскольку оснозная моя работа — на «Красном экскаваторе».

Совмещать эти две работы было нетрудно, и вообще в институте мне работалось хорошо.

Живу по-прежнему у Тэны, сплю на балконе и все больше чувствую себя лишней, ненужной в ее доме. Мучит меня это ужасно. Я переполнена благодарностью к Тэие за ее желание перетащить меня в Киев, за предоставление мне приюта, но сейчас, когда она разошлась с мужем, все это крайне усложнено.

Еще до устройства на работу я принялась за свои квартирные дела. Прежде всего отправилась в паспортный отдел, Крещатик, 4, там мне дали разрешение на временную прописку в Киеве на один год — согласно полученной в Алма-Ате справке о реабилитации.

Прописала меня Тэна на свою жилплощадь. Одно важное дело сделано. А теперь надо встать на квартирный учет. Иду к председателю райисполкома на угол Пироговской и бульвара Шевченко. Записалась с вечера в очередь, на следующий день чуть свет — уже там и к середине дня попадаю на прием.

«Вопрос ваш будет разбираться на заседании райисполкома»,— сказал мне председатель.

Заседание райисполкома. Слушается мое дело. Я очень волнуюсь, вся дрожу, даже голос дрожит. Показываю свои документы, характеристики, почетные грамоты, среди них и такие солидные, как две Грамоты ЦК ЛКСМ Казахстана. Но заведующая жилотделом, красивая, чернявая женщина лет сорока, ведет себя по отношению ко мне ужасно. Она просто недоумевает — с неприязнью, со злой насмешкой: «Зачем вам переезжать в Киев после стольких лет жизни в Алма-Ате, где вашу работу так высоко ценили?»

«Киев — моя родина, и по новому закону я имею право получить в нем свою или равноценную площадь»,— отвечаю я. Но завжилотделом грубо перебивает меня, кричит, что далеко не всех касается этот закон, что делается это только в исключительных случаях.

Меня не поставили на квартирный учет, отказали.

И мама, и Анна Дмитриевна осаждают меня письмами, в которых советуют вернуться в Казахстан. Анна Дмитриевна пишет, что меня охотно примут обратно и в консерваторию и в горный институт.

А мама настаивает на том, чтобы я переезжала в Чимкент, там я смогу работать в пединституте. «Тебе дадут и квартиру, и приличную зарплату, а трепать так нервы при твоем никудышном здоровье невозможно»,— взывает мама.

В Чимкент, сказать по правде, мне совсем не хочется. Лучше в уже обжитую Алма-Ату.

А все же больше всего хочу как-то закрепиться в Киеве. Киев мой! Сколько радости приносит он мне, любимый и выстраданный! Нежность к