Господи, пронеси мимо чашу сию. Господи, дай ей сил, дай ей все, что она попросит и не попросит. Она будет молчать и терпеть. Терпеть и молчать, бороться и не молчать. Кто сказал, что не нужно писать поэм о мужестве? Кто этот человек? Кто сказал, что сейчас другое время, другие люди, другие взгляды, все другое — не спорю, здесь даже любовь другая, не та, не такая. А какая она была? Кто ее помнит? Где эти люди? Здесь даже мы другие, у нас нет сил возлюбить ближнего своего. У нас нет сил возлюбить себя. Мы боимся говорить на особые темы. Мы считаем их запретными. Есть мнение, что, если ты будешь об этом говорить, ты можешь притянуть это все к себе. Поэтому стряхни все, что ты здесь написал и наговорил. Стряхни и думай о чем-нибудь другом. О нанотехнологиях, о будущности планеты, о своей личной будущности, о вещах размытых, эфемерных, иллюзорных. О чем еще думать? Подумай, наконец, о деньгах, о ставке на кредит, который ты давно собираешься взять. Но не думай об особых детях. Тебе еще рожать. Ну, в смысле не тебе, а твоей жене. Разве ты не боишься? Подумай хоть раз своей головой. Не лезь не в свое дело. Это особое дело не для тебя.
Зачем ты пишешь эту поэму? Матери от этого легче не станет, ребенку тоже, пусть этот ребенок давно не ребенок, а выросший, — ничего не изменится, пойми это. Этот текст прочтут твои 3214 друзей в Фейсбуке. На самом деле прочтут порядка пятидесяти человек, остальные пройдут мимо, стряхнут твой текст из своей ленты. Он им ни к чему, у них своих проблем вагон и маленькая тележка. А тебе все мало, ты посмотри на него, что же с тобой будешь делать? Ты написал текст о директоре школы для особых детей, выложил его в сеть, предварительно обговорив все условия, и был вынужден удалить его через два часа после публикации. Правильно! Директор школы для особых детей хочет, чтобы его заведение работало в прежнем режиме, а здесь ты со своими текстами, изменяющими форму. Директор школы для особых детей не хочет изменять форму, потому что знает, что это такое, не понаслышке. Это дорого обходится, порой ценою в жизнь. Сиди, не высовывайся, делай свое тихое дело, сохраняй форму, приумножай незаметно нажитое, а главное — улыбайся, улыбайся. Чего раскис?
Я все никак не могу начать писать эту поэму, потому что слышу чей-то голос за спиной. Когда-то в детстве мама пугала меня. Зачем она это делала? Из щели в окне тянул холодный воздух и раскачивал еле заметно шторку. Я всегда замечал это колебание. Мама говорила, что это духи желтых листьев дуют на эту шторку. Это было реально страшно. И летом, и зимой, когда листья еще не желтые, когда листьев уже или еще нет. Сейчас эти голоса исчезли, ушли на время. На время, за которое я смогу кое-что рассказать, написать поэму об одной маме.
Мы с ней поговорили один раз в жизни, неделю назад, до этого только виделись, и то мельком. У нас не было повода говорить друг с другом. А знакомы мы, пусть и не общались до этого, почти двадцать лет. Я учился вместе с ее сыном в хоровом лицее. Я назову его имя. Его зовут Кирилл. Больше имен не будет. Хотя на этом месте может быть любое имя ребенка. Особого, неособого — это не важно.
Кирилл поступил в первый класс, когда я перешел в пятый, перепрыгнув через четвертый. У нас одна первая учительница на двоих. Кирилл — первый особенный человек в моей жизни. Тогда, в 2003 году, я не знал, что такое особые дети. Я просто сидел на задней парте на уроках класса, в котором учился Кирилл. Почему? Моя первая учительница подрабатывала репетитором, подтягивала меня по математике. Математика программы 5-го класса давалась мне с трудом. Когда началась алгебра (в седьмом) — трудности сняло как рукой, или все дело в том, что мама купила мне поурочное планирование, где были расписаны все контрольные задания? Я решал их дома, на опережение, и выдавал в классе за сделанные в режиме live. Лжец, обманщик, актер, лицедей.
Кирилл выделялся из ребят. Он перетягивал одеяло на себя, брал внимание, уводил его от школьной доски. Мог встать во время урока, куда-то пойти, неожиданно что-то громко сказать и вызвать смех у всего класса. Важно сказать, что это был незлобный смех, а взрыв первозданной радости, непрограммируемый, без злого умысла, чистый восторг. Я сам смеялся. Видел смеющегося в ответ Кирилла. Он был счастлив приносить радость, он купался в ней.
Прошло двадцать лет, а я все так же вижу его перед собой. В хоровом лицее учились одни мальчики. Вы понимаете, как это трудно. Энергия сублимируется в отсутствии женского присутствия, принимает разные изощренные формы, все время норовит материализоваться в агрессию, злобу, бунт. Это может случиться в любой момент. Так было в старших классах. Я знаю, каково это, когда над тобой смеются, когда тебя травят, в легкой форме. Но меня никогда это не удручало, наоборот, в моих глазах появлялся блеск азарта и еще большего желания быть другим, выбиваться из толпы, из нормы, из колеи, по которой идут все. Я хотел быть особенным.
Я помню оранжевую рубашку в клеточку, зеленые вельветовые брюки, в которых Кирилл приходил на занятия. Подчеркнутая яркость. Прости меня, Кирилл. Обними меня. Мы не виделись двадцать лет. Ты меня не помнишь, а твоя мама помнит. Мы помнили друг друга все эти годы, чтобы однажды списаться ВКонтакте, договориться о зум-встрече и болтать о тебе два часа, пока ты принимаешь процедуры в санатории. У мамы было два часа свободного времени. Она могла посвятить их себе, и должна была их себе посвятить. Но она говорила со мной, писала вместе со мной эту поэму, эту странную книгу. Мы говорили о главном, сейчас и всегда, о тебе, Кирилл, о тебе, без тебя. Прости нас.
Нет, это не они. Это не голос духов желтых листьев. Это голос мамы, о которой поэма, о которой веду речь. Голос ее нежный и крепкий.
«Это была красивая любовь (папы и мамы). Родился Кирилл. Через год после рождения мы узнали, что была родовая травма. Первый год ребенок развивался нормально, а потом… Я плакала каждый день на протяжении пяти лет. А потом пошла на курсы личностного роста.
