Михаила Александровича спас тулуп, который ему сунула Муся при аресте. Он же спас его и в Воркуте. Заключенных сутки держали под открытым небом на морозе, заставив стоять на коленях, и, если кто-нибудь поднимался, стреляли без предупреждения. Михаил Александрович подстелил под колени тулуп.

После долгих мытарств по лагерям Михаил Александрович оказался в тюремной психиатрической больнице, где пробыл восемь лет. В тяжелые годы он не пал духом, писал маленькие пейзажи Воркуты… А доктор оказалась порядочным, хорошим человеком. Она даже переправляла Марии Васильевне пейзажи, написанные Михаилом Александровичем. Все это он рассказал отцу после освобождения.

Как-то под Вербное воскресенье, или в Чистый четверг, мы с отцом, Михаилом Александровичем и Михаилом Черемных, возвращаясь из старообрядческой церкви в Калитниках, шли через Лубянскую площадь.

– Слышишь, как гудят машины? – спросил меня Михаил Александрович. – А вот там, видишь, где часы, – он показал на дом НКВД, – наверху за стеной прогулочная площадка для заключенных. Ни единый звук не доходит туда. Там стоит мертвая тишина.

В последние годы жизни Михаил Александрович увлекся работой по охране памятников архитектуры и культуры. Выступая на одном из совещаний, он очень разволновался, ему стало плохо, и через несколько часов он умер.

Николай Сергеевич Козочкин

Мы с папой иногда заходили к Козочкиным, они жили на Масловке там же, где и художники Кузнецов-Волжский, Абалаков, Арендт, Горелов, Морозов, – в деревянном старом двухэтажном доме (№ 8). Я помню Николая Сергеевича уже очень пожилым человеком, а его жену – худенькой и почему-то одетой в черное плюшевое пальто. Блестящий колорист, Козочкин писал небольшие натюрморты в духе голландцев, живопись его была очень тонкая, и каждая картина выглядела как материально ощутимая драгоценность. Любимый ученик Абрама Ефимовича Архипова, он боготворил своего учителя. В его мастерской висел портрет Архипова с кистью в руке. Иногда Козочкин благоговейно доставал из красивого футляра эту уже полуистертую кисть, подаренную ему самим мастером.

Он рассказывал, что, глядя на работы Абрама Ефимовича, можно подумать, что писал он легко и быстро. На самом же деле он писал очень медленно, переделывая одно и то же место по нескольку раз. И тончайшие детали, и крупные мазки писал только одной кистью. И именно той, что показывал Николай Сергеевич, он написал лучшие свои вещи.

Когда Козочкина просили рассказать что-нибудь из своей жизни, он тушевался, а если и рассказывал, то немногословно:

– Однажды я пошел на открытие выставки, где висела моя картина «Поющие мужики». Какой-то зритель, стоящий у нее, вдруг саркастически спросил: «А что они поют?» Я растерялся. Тут мимо проходили члены правительства. Услышав ехидный вопрос, Климент Ефремович Ворошилов ответил за меня: «Как что поют? Конечно "Интернационал"!»

Козочкин преподавал в Художественном училище памяти 1905 года. Он дружил с Василием Николаевичем Бакшеевым, который оказал на него большое влияние. Как-то Козочкин показал ему небольшой натюрморт с белой смородиной, Бакшеев посмотрел и сказал: «Да это ландрин какой-то!» Козочкин тут же уничтожил холст, хотя впоследствии жалел об этом.

Еще Николай Сергеевич дружил с художником Куприным. Помню, как-то он рассказывал эпизод о своем посещении Куприна:

– Прихожу я к нему, а он грустный почему-то. «Александр Васильевич, что случилось?» – говорю. – «Да вот, разочаровался в человеке. Один врач лечил меня, и я подарил ему свою лучшую вещь. Однажды он пригласил меня домой. Хорошо встретили. Повели смотреть новую кухню, и вдруг вижу, что на мою работу ставят кофейник! Это так меня расстроило, что я стал думать, для чего я работаю. Мои работы никому не нужны!..»

В последние годы жизни, когда Козочкин тяжело заболел, его очень поддерживала дружба с Сергеем Герасимовым, Александром Куприным, Василием Хвостенко и Василием Бакшеевым.

Николай Михайлович Ромадин

Много лет я дружила с Николаем Михайловичем Ромадиным. Дружба началась еще в мастерской дома № 1 на Масловке. Ромадин работал на четвертом этаже, где и мой отец, только мастерская Ромадина была в начале коридора, а отца – в конце.

Выйдя из лифта, я проходила мимо мастерской Николая Михайловича, дверь которой всегда была открыта, и виден был стол, обычно уставленный бутылками водки и коньяка, красивыми старинными рюмками и чашками. Однажды я увидела его в компании с Нисским и Федором Шурпиным – они о чем-то громко спорили. Я хотела проскользнуть незамеченной, но Ромадин окликнул меня:

– Танечка, иди к нам. Как ты думаешь, кто из нас великий художник?

Я не растерялась и ответила:

– Все.

– Тогда давай выпьем за трех великих художников!

Я с ними выпила и ушла. Когда я возвращалась, в мастерской, изрядно подвыпившие, сидели Георгий Нисский и Николай Михайлович.

– Таня! – снова позвал меня Николай Михайлович. – Выпей с нами за двух самых хороших художников.

Я опять выпила рюмку. Вскоре дядя Жора, как я обычно звала Нисского, ушел. Тогда Николай Михайлович встал, протянул мне бокал и сказал: «А теперь, Таня, выпьем за самого великого художника, за меня!» Мне ничего не оставалось, как поддержать его тост. Так началась наша дружба.

Надо сказать, выпивал он каждый день и часто посылал меня за коньяком. Николай Михайлович угощал меня шоколадом, показывал этюды и сетовал, что его мало ценят друзья-художники. Когда у него появлялись деньги, он покупал картины, фарфор, старинную мебель, драгоценности. На пальце Ромадин носил перстень с прекрасным сердоликом.

В мастерской Николая Михайловича висели его любимые небольшие этюды. Он мне показывал рисунки Александра Иванова, которого боготворил, свою прекрасную библиотеку по искусству.

Когда Уффици купила его автопортрет, он был очень горд, пригласил меня смотреть фотографии церемонии передачи картины, а потом неожиданно сказал: «Сядь, я хочу рассказать тебе о моем детстве».

Ромадин родился на Волге. С 11 лет начал работать, а в 14 уже кормил всю семью, хотя был в ней седьмым ребенком. Купил два дома с садом, корову. Он работал в губернском военкомате. В семье к его стараниям относились безразлично; когда он приходил с работы, его даже не кормили. Однажды он принес зарплату и сказал: «Вот, мама, я принес тебе деньги – миллион (в 1918–1919 годах это была обычная зарплата служащего), а ты даже не можешь меня накормить». Мать ответила: «Не надо мне твоего миллиона». Николай хотел было отдать деньги отцу, но услышал тот же ответ. Тогда он надел чистую рубашку и навсегда ушел из дома. Сел на камень у Волги и почувствовал себя совершенно свободным.

Николай рассчитался в военкомате и решил пойти учиться рисовать – это была его давнишняя мечта; с девяти лет