бурлеске, но и в обычном театре. Парижане привыкли к обнаженке: в 1908 году судебным постановлением было проведено четкое юридическое разграничение между «эстетической» и «неприличной» наготой. Никто не удивлялся мелькавшим среди искусно задрапированной ткани голым грудям и ягодицам. Но Шарль верно рассудил, что зрители де Маре будут ждать большего от черной американской труппы. Он спланировал стратегические моменты, в которых кордебалет будет появляться на сцене топлес, и предложил поставить дуэт Жозефины и Джо Алекса под названием «Танец дикарей». Жозефине предстояло выйти на сцену практически голой, не считая декоративного пояса из перьев и крошечных трусиков.
Своими «улучшениями» Шарль надеялся достичь взрывного сексуального эффекта, но танцоры сопротивлялись, некоторые даже со слезами на глазах. В американских театрах артисты крайне редко обнажались на сцене, и члены труппы посчитали профессиональным оскорблением, что в Париже, куда они приехали играть в спектакле, как им казалось, рангом намного выше, от них требовали обнажать грудь. Жозефина тоже рассердилась и растерялась. Она приехала в Париж, надеясь, что здесь ее ждет карьера в «высоком» театре; Кэролайн Дадли обещала, что у нее будет возможность стать певицей, а от нее требовали танцевать «танец дикарей», прикрывшись перышками. Это казалось откатом назад, в театральное гетто.
Но Шарль оказался настоящим профессионалом. Встретившись с сопротивлением Жозефины, он пообещал, что ее дуэт с Джо Алексом задуман исключительно ради искусства и станет кульминацией и центром всего шоу; мол, все будут говорить только о нем. Кроме того, у Жозефины просто не было выбора; отказаться она не могла. Она приехала в незнакомый город, не говорила по-французски, и денег на обратный билет у нее не было.
Дни до премьеры прошли в сплошном вихре репетиций и примерок. Жозефина не находила себе места. В рекламе Андре Давен расхваливал оригинальность ревю: «Вам предстоит увидеть двадцать пять негров в типичной среде и свойственном им первобытном состоянии… Мы ничего не меняли и не приукрашивали. Не всем такое понравится, но негритянское искусство – вещь поразительная. Величайшие художники мира хвалили его мощь». Несмотря на громкую рекламу, о ревю уже ходили негативные слухи: поговаривали, что уровень танцовщиц гораздо ниже парижских стандартов, а джазовая какофония слишком груба для парижских ушей. Певица Мистенгет заявила, что ее обожатели никогда не примут «этих американских полукровок».
К вечеру премьеры нервы у артистов были на пределе. Хотя окна Театра Елисейских Полей оклеили объявлениями «Билетов нет», а у двери черного хода высились горы букетов, когда поднялся занавес и начался первый акт, оказалось, что половина зала на две тысячи мест пустует. Само негритянское ревю начиналось во втором акте, а первый состоял из программы в стиле мюзик-холлов: выступали певцы, танцоры и японские акробаты. Жозефина ждала за кулисами, не сомневаясь, что в Париже ее ждет полный провал.
Однако в антракте театр наполнился людьми, и, когда Жозефина вышла на сцену с первым номером – комическим чарльстоном, – реакция зрителей была восторженной и одобрительной. Ее высокие махи ногами приветствовали звонкими аплодисментами, а когда она закатывала глаза, зал сотрясали взрывы хохота. Она пела йодль, раздувала щеки и ушла со сцены на четвереньках, высоко подняв зад. Потом на сцену вышел Сидней Беше и заиграл «Блюз большого города» на фоне декораций Нью-Йорка. Публика взревела. После Кэролайн Дадли клялась, что с первыми же пронзительными нотами его кларнета ощутила пробравший зал волнительный трепет: «Будто грянули иерихонские трубы; зал взорвался аплодисментами».
Танцевать чарльстон Жозефине приходилось и раньше. Но когда она готовилась к выходу на сцену во второй раз и стояла за кулисами, ожидая вступления «Танца дикарей», она чувствовала себя на неизведанной территории. Они с Джо начали поединок соблазнения; их тела то сплетались, то отдалялись друг от друга, стопы отбивали яростный ритм. Позже Жозефина вспоминала, что впала в странный экстаз: «Мной управляли неведомые темные силы, я импровизировала, голова шла кругом от музыки, жаркого зала, где не было ни одного свободного места, обжигающих прожекторов… Я подпрыгивала и всякий раз будто касалась небес, а когда возвращалась на землю, та принадлежала мне одной. Я была как одурманенная». Хотя на сцене Жозефина воплощала стереотипную сексуальную фантазию и была по-прежнему ограничена этими рамками, обнаженная, у всех на виду, она тем не менее испытывала неведомую прежде творческую свободу.
Жозефина так толком и не поняла, за что ее нахваливали парижские критики. Знаменитый балетный критик Андре Левинсон назвал ее квинтэссенцией «африканского эроса» и «черной Венерой, лишившей Бодлера сна», Пикассо – «современной Нефертити», писатель Поль Моран – мощной физической силой, «машиной в теле танцовщицы». Все эти слова ничего для нее не значили; истинным мерилом успеха для нее явились журналисты, столпившиеся у ее отеля на следующее утро, желающие сфотографировать новую парижскую звезду и получить краткий комментарий, и ажиотаж в кассах театра, где спрос на билеты оказался таким высоким, что ревю продлили дольше первоначально объявленного двухнедельного срока. Суеверная Жозефина сохранила первую заработанную тысячефранковую купюру с еженедельной зарплаты; она заткнула ее за подвязку, где та в конце концов вся смялась и истрепалась. Остальное она, естественно, потратила. Переехала в номер люкс отеля «Фурне» с двумя спальнями и отдельной ванной – до недавнего времени это казалось ей невообразимой роскошью; скупила все, о чем мечтала в детстве: хлопковое покрывало с цветочным узором из «Галери Лафайет», коллекцию куколок, которым она дала имена и разложила на подушках, и небольшой зверинец – двух кроликов, змею, попугая и поросенка по имени Альберт.
В то время звезды часто заводили зверинцы. Сара Бернар славилась своим огромным зоопарком, и сам факт, что Жозефине разрешили держать питомцев в номере отеля, несмотря на грязь, шум и запахи скотного двора, свидетельствовал о ее звездности. Впрочем, животных она заводила не ради статуса, а для компании. В Париже она скучала по сестрам и брату, с которыми всегда спала на одном матрасе, а хрюкающие зверушки, тычущие в нее носами, помогали справиться с одиночеством. Позже она признавалась: «Они делили со мной мои радости и горести».
Успех принес не только собственные средства, которые Жозефина тратила с размахом, но и кучу подарков, которыми ее буквально завалили. Ей дарили цветы, стихи, ювелирные украшения и, конечно, одежду. Парижские кутюрье всегда обладали особым чутьем на знаменитостей; Жозефине стали присылать платья, шляпки и туфли, и хотя поначалу она радовалась, как ребенок подаркам на день рождения, вскоре одежды стало слишком много. Она не знала, когда и как носить эти шикарные вещи, и, открыв посылку, просто бросала платья на пол. Вскоре в ее гостиничном номере выросли целые кучи из эксклюзивных