И тут Вероника открыла дверь в ванную, легко вырвав щеколду, которая и так едва держалась. Она, конечно, что-то чувствовала и подозревала; потом я больше ни разу в жизни дома в ванну не садился и не ложился, только мылся под душем стоя. Увидев меня и кровь, она ахнула и сразу стала звонить в скорую помощь. Удивительно, как быстро приехала скорая, будто заранее дежурила рядом! Меня, голого и мокрого, завернули в одеяло и прямо в нём понесли на улицу, положили в машину на носилки — и мы понеслись по Рублёвскому шоссе и Кутузовскому проспекту. Мне повезло, что был праздник, поздний вечер, все сидели по домам и дороги были пустые. Меня привезли в Институт скорой помощи имени Н. В. Склифосовского, въехали прямо в подземное отделение, оттуда на носилках быстро подняли в операционную; я понемногу слабел, но слышал вокруг обрывки фраз: операция на сердце, срочно, да, всё готово, пока в сознании, берём прямо сейчас, начинаем. И во второй раз мне повезло, что в ту ночь дежурил опытный хирург, причём именно кардиолог — Елена Аркадьевна Лебедева. Золотые руки, именно она меня спасла, сделав идеальную операцию, зашила мне дырки в сердце и в лёгком. Праздничные ночи — это напряжённое и непредсказуемое время, так что 23 февраля работала самая опытная бригада врачей.

Я очнулся от наркоза, когда было уже светло. Голова была пустая, но ясная. Две медсестры смотрели на меня с интересом. Живой. Дышу. Из реанимации меня отвезли в психиатрическое отделение и поместили в специальную палату, где суицидников держали под наблюдением. Три дня я был полностью зафиксирован, мои руки были крепко привязаны полотенцами к краям кровати: опасались, что я начну срывать повязки и рвать на груди швы. От таких, как я, можно ожидать чего угодно. Однако никакого интереса к суициду у меня не осталось. Оказалось, что после неудачной попытки самоубийства по-особенному хочется жить. Через три дня меня развязали, резко вытащили проклятый катетер и обработали швы. Сбоку слева, под рукой, осталась трубка для слива послеоперационной крови или жидкости из лёгкого, пронзённого ножом. Его зашили во время операции, однако дырочку для слива и трубочку предусмотрели. В палате вокруг меня лежали хорошие ребята, суицидники, большинство из них резали себе вены или глотали гвозди — и мы откровенно жалели тех, кто прыгал из окна. Они лежали с переломанными позвоночниками, с отнявшимися ногами — и грустно провожали глазами все наши перемещения по палате.

Время лечит, и я стал ходить по отделению, хотя был ещё очень слаб. Оставшись на этом свете, я больше всего боялся за своё сердце — вдруг я ему невозвратно навредил или мне его неправильно зашили. Ко мне приехал адвокат и предупредил, что следователи из ФСКН рвутся допросить меня прямо в отделении. Мы наотрез отказались, и врачи нас поддержали. Меня выписали 13 марта, потому что 14 марта приезжал доктор Патрик Шамаш, мы с ним должны были что-то обсудить. Меня привезли на работу. Я еле стоял на ногах и ничего не соображал. Патрик внимательно смотрел на меня, он знал, что у меня была операция на сердце. Но мне кажется, что про всё остальное он знал тоже. Я чувствовал, что он очень за меня тревожится, а на «всё остальное» ему наплевать.

10.3 Психиатрическая больница No 14 на улице Бехтерева. — Первая психиатрическая экспертиза в Кащенко

Два раза меня допрашивали в ФСКН на Маросейке по несколько часов подряд. Как же я их ненавидел, просто до умопомрачения; кажется, был бы у меня автомат, я бы их всех завалил не раздумывая. Из моего АК-47, 1951 года выпуска, номер ПВ 7525, из него на военных сборах со ста метров по грудной мишени я выбивал 87 очков из 100. Какие твари: они слушали мой телефон и читали мою почту на «Яндексе» два года, начиная с 2009 года. Тем временем на работе мне было очень тяжело и становилось всё хуже и хуже. После выписки из института Склифосовского мне прописали какие-то таблетки, якобы новые, их надо было пить три месяца. Но уже через три дня мне стало так плохо, что я не мог спать, на время куда-то проваливался, в голове гудело и сердце начинало вдруг стучать то сильно и громко, то с барабанными дробями и перебоями. И я начал паниковать — а вдруг они меня таким образом травят? Ситуация требовала срочного разрешения: либо пить эти таблетки дальше, либо прекратить. Я твердо решил, что эти таблетки я больше не пью. Но все боялись оставлять меня одного, помешанного и без таблеток, мало ли что ещё может приключиться, и так мои родные были в крайнем напряжении целый месяц. Хорошо, таблетки я не пью, но что если без таблеток вдруг станет хуже? Меня убедили, что надо снова лечь в больницу, мы вызвали скорую, и 23 марта меня положили в обычную городскую больницу — психиатрическую больницу № 14 по адресу улица Бехтерева, дом 15. Всего десять дней я продержался на воле после выписки из института Склифосовского. Эти десять дней были просто мýкой, вспоминать страшно.

Во второй раз в психиатрической больнице я пролежал больше месяца, с 23 марта по 26 апреля. Меня пичкали таблетками, что-то кололи в задницу, но там я почувствовал улучшение, стал читать книги и играть в шахматы; карты были запрещены. Появился аппетит, хотелось курочку с бульоном! И вновь у меня необъяснимо, а может быть и объяснимо, резко ухудшилось состояние именно накануне психиатрической экспертизы, назначенной за день до выписки. Мне стали дополнительно давать какие-то таблетки, и у меня сразу начались процессы торможения, я превращался в овощ, язык заплетался таким неловким образом, что я вдруг стал бояться говорить — и был готов расплакаться после пары фраз! Хотя голова продолжала работать. Когда Вероника пришла и увидела меня таким, она сразу заплакала и не могла понять, что со мной случилось, я же накануне был нормальным. Тем более что на завтра, на 25 апреля, была назначена экспертиза, где я должен был доказать, что вылечился, могу жить и работать! На следующий день, получив с утра свои таблетки, я их как бы проглотил, но, подержав во рту, ухитрился незаметно выплюнуть и выбросить. Для психушки, для наблюдательной палаты, это было невероятным достижением. Там следят, особенно за теми, за кем надо следить, чтобы всё, что дают,