Барон встает, опираясь на две палки с массивными золотыми набалдашниками, хромая (номер двадцать три — хромота) делает три шага к ближайшему дивану и тяжело опускается на него. Нажимает другую кнопку и слышит:

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

— Это голос синьорины Дельфины.

— Да, синьор барон.

— Какое красивое произношение. Отчетливо слышна каждая буква имени, а ведь оно, как ты, Ансельмо, конечно, заметил, состоит из восьми различных букв.

— И мое тоже, если синьор барон позволит заметить.

— И твое. И Дельфины. Все имена красивы, если ни одна буква в них не повторяется. Иногда красивы и другие. Бедную маму, например, звали Оттавиа. В ее имени «а» повторено, а «т» удвоено. Поэтому оно тоже звучит очень красиво. И мне так жаль, что моя сестра захотела назвать своего единственного сына Оттавио. Это имя начинается и кончается одной и той же гласной. И эти два «о» создают впечатление, будто имя поставлено в скобки. Имя в скобках — разве это дело! Наверное, поэтому я так не люблю Оттавио. Не думаю, что оставлю его наследником всех моих богатств… К сожалению, других родственников у меня нет…

— Нет, синьор барон.

— Все умерли раньше меня, кроме Оттавио. И он ждет моих похорон, разумеется. Кстати, нет ли каких новостей о дорогом племяннике?

— Нет, синьор барон. Последний раз он просил одолжить двадцать пять миллионов, чтобы уплатить долг. Это было год назад.

— Да, помню. Он проиграл их в кегли. Все такой же легкомысленный, как всегда. Ладно, Ансельмо, приготовь мне настой ромашки.

У барона Ламберто самая большая в мире коллекция сушеной ромашки. У него есть ромашка с Альп и Апеннин, с Кавказа и Пиренеев, с Сьерры и Анд, даже со склонов Гималаев. Каждый вид ромашки хранится в отдельном шкафу, где на табличке указаны место, год и день сбора.

— Сегодня я бы посоветовал вам, — говорит Ансельмо, — ромашку из Римской Кампаньи, 1945 года.

— Решай сам, Ансельмо, решай сам.

Раз в году вилла открывает свои двери и ворота, и туристы могут осмотреть коллекции барона Ламберто — коллекцию сушеной ромашки, зонтиков и картин голландских художников XVII века… Посмотреть на них приезжают со всех концов света, и лодочники Орты, которые на своих весельных и моторных лодках перевозят посетителей на остров, в этот день просто обогащаются.

2

Идет смена синьорины Дзанци.

— Ламберто, Ламберто, Ламберто…

Она очень старается не выделять второй слог, чтобы не слышалось это блеяние — «бе-е, бе-е, бе-е», за которое ее упрекнули. Она тоже, как и синьора Мерло, чтобы не скучать, вяжет на спицах и чувствует себя совсем неплохо. Ей даже не приходится считать петли, руки делают это сами.

В другой комнате мансарды молодой Армандо слушает рассуждения синьорины Дельфины.

— Эта работа, — говорит она, — не по мне.

— А я нахожу ее очень легкой, — возражает Армандо. — Представьте, что было бы, если б нам надо было повторять слово «птерозавр».

— А что это значит?

— Доисторический летающий ящер. На прошлой неделе был в кроссворде.

— Но при чем тут птерозавр! Эта работа все равно была бы в высшей степени загадочной, даже если б нам пришлось без конца повторять слова «печка», или «картошка».

— Не вижу ничего загадочного. Барон платит, мы делаем то, что он приказывает. Просто и ясно. Он вкладывает капитал, мы трудимся. Осел останавливается там, где велит хозяин.

— А результат? Я десять лет работала на чулочной фабрике. Хозяин платил (мало, по правде говоря), я работала, и в результате люди имели чулки. А мы что производим?

— Синьорина, не усложняйте дело. Считайте, что вам платят за рекламирование мыла «Пик-Пук». Вам не надо производить это мыло, надо только говорить: «Пик-Пук», «Пик-Пук», «Пик-Пук». И люди бегут покупать это мыло, потому что, когда они моют лицо, им кажется, будто они слышат ваш нежный голосок и видят ваш хорошенький носик.

— Оставим комплименты. Мы не делаем рекламу барону Ламберто, — он ведь не продается. К тому же мы работаем втайне, словно речь идет о чем-то запретном.

— Наверное, это военная тайна.

— Ну что вы…

— Какой-нибудь атомный секрет…

— Да бросьте…

— Синьорина, я подсчитал, что каждый раз, когда я произношу слово «Ламберто», я зарабатываю пятьсот лир. Это, по-вашему, мало? Условия тут отличные. Кухня превосходная. Сегодня, например, синьор Ансельмо подал нам трюфели с рисом и утку по-пекински. Я двенадцать лет работал на заводе, где делают холодильники, но ел только хлеб с самой дешевой колбасой. Тут же я начинаю толстеть, а когда я попросил от имени всех нас, чтобы одну из комнат переоборудовали в спортивный зал, нашу просьбу выполнили в тот же день. И какой спортинвентарь — как у миллионеров! Вы ведь тоже с удовольствием будете заниматься гимнастикой. Так в чем же дело, чем вы недовольны?

— Я довольна, но я люблю понимать смысл того, что я делаю.

— А когда поймете, что вы с ним, этим смыслом, станете делать? Кофе варить?

Теперь смена синьоры Мерло. В другой комнате спокойно отдыхают синьор Бергамини и синьор Джакомини, который, как обычно, ловит рыбу. Он забросил удочку из окна и ждет. Ловить рыбу умеют все — так, по крайней мере, считает он.

— Это как на Олимпиаде, — объясняет синьор Джакомини. — Важно участвовать, а не побеждать.

Синьор Бергамини стоит рядом и наблюдает. Просто волшебное совпадение оказались вместе настоящий рыболов и настоящий наблюдатель за рыболовом из тех, кто не выходит из себя, если рыболов ничего не ловит, а просто стоит, заложив руки в карманы, или курит трубку и спокойно проводит время, не отвлекая разговорами.

А если они и разговаривают, то вспоминают прежние рыбалки, в других местах, или обмениваются мнениями по разным поводам.

— Вы заметили, — говорит синьор Джакомини, — что синьор Ансельмо никогда не расстается со своим зонтиком?

— По-моему, — отвечает синьор Бергамини, — он держит его, даже когда принимает душ.

В самом деле, синьор Ансельмо всегда ходит с черным шелковым зонтиком — он висит у него на руке.

— Славный малый, однако.

— Ничего.

Когда наступает смена синьора Джакомини, он укрепляет свою удочку на окне и просит синьора Бергамини посматривать на поплавок. Синьор Бергамини — истинный наблюдатель за рыболовом. Он продолжает