Он увидел её — растрепанные тёмные волосы были наспех собраны в хвост, в широко распахнутых голубых глаз плясали отражения огня, а тонкие руки тянулись к нему. Миловидное лицо с родинкой над верхней губой, всегда такое спокойное, сейчас исказилось страхом. Белая ночнушка развевалась, как у призрака.

«Красивая. Мама такая красивая».

— Мама! — Рома протянул к ней руки, попытался встать, но закашлялся снова, сгибаясь пополам от рвущей боли в груди.

Огненная стена уже отделяла его от матери. Он видел, как она мечется вдоль нее, пытаясь найти проход.

— Держись, маленький! Сейчас! Сейчас я буду с тобой! — её голос срывался, превращаясь в нечеловеческий вопль, когда она бросилась сквозь языки пламени.

Рома увидел, как огонь лизнул ее руки, схватил за волосы, но она не останавливалась. Вспыхнула ночнушка — мама будто даже не заметила этого. Кожа на руках мгновенно покраснела, покрылась волдырями, но она протянула эти обожженные руки к сыну.

— Мама! Больно? — детский вопрос, жуткий в своей наивности.

— Всё хорошо, — её глаза говорили обратное. — Идём, малыш. Скорее.

Она схватила одеяло с кровати, накинула на Рому, закутала его полностью, оставив лишь маленькую щель для глаз.

— Дыши через это, — она прижала край одеяла к его носу. — И закрой глаза. Крепко держись за меня.

Рома обхватил мать за шею, чувствуя под пальцами её горячую, влажную от пота кожу. Она подняла его, прижала к себе и побежала к выходу. Её тело вздрагивало каждый раз, когда огонь касался открытых участков кожи, но она не останавливалась.

— А папа? — спросил Рома, когда они вырвались в коридор, где дым был гуще, а огонь уже охватил стены.

— Папа выйдет сам, — голос матери дрожал. — Он у себя. В кабинете.

Они пробирались по коридору, а огонь следовал за ними, как живое, хищное существо. Рома слышал его голодное рычание, ощущал его дыхание на своей спине даже сквозь одеяло.

— Папа! — закричал он, повернув голову к дальней двери, где находился отцовский кабинет. — Папа, вставай! Пожар!

Но ответа не было. Только треск пламени и тяжелое дыхание матери.

Они добрались до входной двери. Мать дрожащими, обожженными руками пыталась справиться с замком.

— Чёрт! — слово, которое Рома никогда не слышал от нее. — Открывайся!

Наконец дверь поддалась. Они вывалились на лестничную клетку, где уже столпились соседи в ночных одеждах, с испуганными лицами.

— Вызовите пожарных! — крикнула мать, опуская Рому на пол. — Там мой муж! Помогите! Кто-нибудь!

Рома стоял, завернутый в одеяло, и смотрел на мать. Её лицо… Оно было красным, с пузырями на щеках и лбу. Волосы опалены, местами сожжены до кожи. Руки покрылись страшными ожогами. Сорочка, почерневшая и обгоревшая, прилипла к телу.

«Это не мама. Это не может быть мама».

Но это была она. Страшная. Изуродованная. Но всё ещё его мама.

— Ромочка, ты в порядке? — она опустилась перед ним на колени, обожженными пальцами ощупывая его лицо, руки, волосы. — Скажи мне, малыш!

Он не мог говорить. Горло разрывалось от кашля, в груди что-то хрипело и булькало. Перед глазами всё плыло.

— Кто-нибудь! — закричала мать, оборачиваясь к соседям. — Помогите! Там мой муж! Андрей там!

Дядя Витя, сосед сверху, положил руку ей на плечо:

— Ирина, нельзя туда возвращаться. Огонь уже везде.

— Пустите! — она рванулась к двери. — Андрей! Андрей!

Но тут её тело обмякло, и, если бы не дядя Витя, она упала бы на бетонный пол. Потеряла сознание. Кровь сочилась из трещин на обожженной коже, капала на серый пол.

Рома смотрел на всё это, и мир вокруг начинал темнеть. Он слышал сирены, крики, суету, но всё это доносилось словно издалека, из-под толщи воды.

— Папа… — прошептал он и упал в бесконечную черноту.

* * *

Он открыл глаза в самом красивом месте, которое когда-либо видел. Огромный зал с высокими потолками, украшенными золотыми звездами и созвездиями. Стены из неизвестного материала, похожего на перламутр, переливались всеми цветами радуги при малейшем движении. Огромные окна от пола до потолка выходили в сад, где цвели деревья с фиолетовыми и серебристыми листьями. В центре зала стоял рояль — черный, блестящий, с открытой крышкой. Казалось, он ожидал прикосновения. В воздухе здесь пахло слишком странно и сладко, а вдалеке звучала музыка — такая прекрасная, что сердце сжималось от невозможности запомнить ее всю.

К роялю подошла женщина. Высокая, с длинными темными волосами, струящимися до самого пола. Лицо ее менялось каждую секунду — Рома видел то молодую девушку, то женщину средних лет, то старуху, то снова юную красавицу. Но глаза оставались неизменными — глубокие, темно-синие, со звездами внутри.

— Здравствуй, Рома, — её голос прозвучал как множества инструментов одновременно. — Не хочешь ли сыграть для меня?

Он хотел. Очень хотел. Он подошел к роялю, сел на мягкий стул, положил пальцы на клавиши…

* * *

— Рома! Ромочка! Мальчик мой родной!

Мамин голос. Но не такой, как раньше. Хриплый. Надломленный.

Больничный запах ударил в нос: антисептики, лекарства, что-то металлическое и стерильное. Звук капельницы — кап-кап-кап — отсчитывал секунды. За окном — серое петербургское небо, моросящий дождь и мокрые ветки деревьев. Рома сжимал в руке новую мягкую игрушку, купленную бабушкой. Старая сгорела вместе со всеми вещами в квартире.

Перед ним, на больничной койке, сидела фигура, обмотанная бинтами, как мумия из фильмов ужасов. Открытыми оставались только глаза — мамины глаза, голубые, с золотистыми крапинками у зрачков — и рот, опухший, потрескавшийся.

— Иди ко мне, маленький, — фигура протянула забинтованные руки.

Рома несмело подошел. Два шага. Больничный пол холодил ноги даже через тапочки. Запах антисептика становился сильнее, смешивался с запахом заживляющей мази.

— Мама? — неуверенно спросил он.

— Да, солнышко, это я, — из глаз потекли слезы, оставляя мокрые дорожки на бинтах. — Иди же, обними меня. Я так скучала!

Бабушка, стоявшая рядом, легонько подтолкнула его в спину:

— Иди, Ромочка. Мама очень ждала тебя.

Он сделал еще один шаг и оказался в объятиях забинтованных рук. Осторожных, нежных, пахнущих мазью и лекарствами, но маминых рук. Тех самых, что вытащили его из огня.

— Ты такой красивый, — прошептала мама, целуя его в макушку. — Такой здоровый. Ни одного ожога, даже маленького. Спасибо Богу.

Рома прижался к ней крепче, чувствуя, как колотится ее сердце.

— Когда ты будешь здорова? — спросил он, отстраняясь и серьезно глядя ей в глаза. — Я скучаю.

Мама переглянулась с бабушкой. Смутная тень пробежала по ее глазам.

— Очень скоро, солнышко, — она погладила его по голове забинтованной рукой. — Доктора говорят, что я молодец и быстро поправляюсь. Скоро мы снова