А теперь на «Труженике моря» седой капитан Игнатенко… С молодым лицом. Интересно, сколько ему лет. Барба Спира сказал: «тридцать уже стукнуло». Как много. Но все-таки в тридцать лет люди редко бывают седыми…

На «Товарище» ударили склянки. Там колокол блестящий, точно залотой. Кажется, звук дрожит, потому что бежит по воде, цепляясь за звонкую рябь… А ветерок крепчает. Уйдет в море «Товарищ» навстречу шторму, солнцу и океану… Навстречу неизвестному. Если б закрыть глаза и увидеть, что с ним случится в пути…

Она обязательно пойдет в рейс на судне, увидит новые острова, новые земли… Там растут удивительные деревья. А цветы большие, пахучие, как те таинственные орхидеи, о которых рассказывал дед. Они красные и желто-черные, если их понюхаешь, можно уснуть навсегда… И люди на тех островах красивые, смуглые, похожие на капитана Игнатенко. И все мореходы. Вечером, когда в небе звезды и вокруг темно и тихо, они жгут костры и поют песни на берегах теплых черных лагун… Деда видел эти лагуны. Много всего видел деда, и она непременно увидит…

Оля еще долго, долго сидела у моря. А когда вернулась, в комнате спали. Вероника Александровна всхрапывала во сне. На скамейку было брошено одеяло и простыня. Оля разостлала одеяло и легла, все еще думая о кострах под пальмами на берегу.

Уснула она быстро, но сквозь сон вдруг услышала всхлипывания. Оля подняла голову. Это Миша, во сне наверное, лег неудобно. Она встала и на цыпочках подошла к его кровати. Нет, кажется, он не спит. Оля положила руку на его теплый и мягкий затылок. Плечи Миши задергались сильней, но он глубже зарылся носом в подушку, чтобы не слышно было его плача.

— Ну, чего ты, глупышка? — ласково спросила она и погладила его голову.

Продолжая плакать, Миша подвинулся, чтобы она могла сесть рядом.

— Никто не любит меня, никому я не нужен, — прошептал сквозь слезы Миша. — Все только сердятся… Всем мешаю.

— А мама и папа?!

— Папы никогда нет, или он закрывается у себя в кабинете. И вообще…

— Л мама?

— Она часто уезжает. Зимой в Киев к родным. Летом в Кисловодск. Она не любит жить дома…

— А ты с ней попросись, — посоветовала Оля.

— Не берет. Раньше потому, что я был маленький, а теперь в школу хожу. И летом не берет — и летом я тоже мешаю…

— А ты им скажи, пусть с тобой едут. Оба.

— Они вместе не любят… Папа и мама теперь и не разговаривают почти. А когда разговаривают, то как будто вежливо, а на самом деле обидное говорят…

— Не обращай внимания. Пусть как хотят, ссорятся.

— Как же не обращать?! Я ведь их люблю. Мне жалко. Когда мама говорит, мне палу жалко. А когда говорит папа, так маму… Тебе хорошо, Оля, у тебя дед хороший. Я и другим ребятам завидую и тебе немножко… — Миша вытер глаза и сел рядом с ней. — А дядю Колю, твоего папу, на войне убили?

— Ты разве не знаешь?

Миша отрицательно покачал головой. Краем уха слышал, что Олин отец погиб, но где, не сказали.

Оля ответила не сразу. Когда она заговорила, голос ее звучал немного хрипло.

— Два раза папа тонул н остался жив… Они на «Труженике моря» снаряды возили… Когда порт начинали бомбить, судно уходило в море. Если бы взорвалось и оно, то и порту бы плохо пришлось. Они в Севастополь, Керчь и Феодосию ходили, и в Новороссийск…

Вероника Александровна пошевелилась на своей постели, и Оля утихла.

— Ну вот, севернее Новороссийска их юнкерсы атаковали.

— И они с порохом были?

— Нет, уже разгрузились. Но все равно снаряды для пушек были в артпогребе. Начался пожар… Отец вытаскивал дымящиеся ящики, бросал за борт. А самолеты снижались и стреляли, стреляли… Видно, прямо в сердце ему пуля попала. Такую смерть в руках держал — ящик со снарядами, а от пули… Могла ведь только в руку попасть…

— Могила его здесь? — прошептал Миша.

— Нет. Одессу тогда еще не освободили. В море его хоронили. И его, и других, не один он тогда погиб. В брезент зашили. В море его могила… — Оля умолкла надолго. Молчал и Миша.

— И теперь, когда «Труженик моря» мимо этой морской могилы проходит, он гудки дает и экипаж выстраивается на палубе.

— Он герой был, твой папа, — сказал Миша.

— Не надо говорить «был»…

И снова онп долго молчали. Потом Миша спросил:

— Как ты думаешь, Оля, а мой папа сделал бы так? Взял бы горящий ящик?

— Конечно, и твой бы так сделал.

— Не знаю… Он не был на войне. И теперь я про это подумал. Наверное, потому, что у тебя дома совсем все иначе. — Миша громко всхлипнул, как после долгого плача всхлипывают уже успокоившиеся маленькие дети. — И вот я думаю — не все надо слушать то, что дома говорят. И то, что бабушка говорит, тоже. Она вот не позволяет мне на сбор отряда ходить, а я хожу… Она говорит, что мой папа хороший, а твой… а я знаю — все не так… не так.

— Старая она, потому, — сказала Оля. И подумала: плохо Мише, если он так думает о своих родных. Он ведь их любит. И говорить бы об этом не нужно. Но Миша продолжал:

— Дед твой тоже старый. А разве он тебе запрещает на сбор ходить?!

— Сравнил! — с бессознательной гордостью проговорила Оля. — Мон деда знаешь какой? Он в девятьсот пятом на дубке уголь «Потемкину» возил. У него на маяке матросы от беляков прятались в девятьсот восемнадцатом… Он Вакуленчука хорошо знал.

— Ну, почему же он все это не рассказывает?!

— Рассказывает иногда мне.

— И мне расскажет?

— Ага. Вот пойдем на маяк, когда деда будет посвободней, и обо всем узнаешь. А сейчас давай спать.

— Знаешь, Оля, я рад, что ты такая… невоспитанная. Ну, спокойной ночи! — Миша потянулся ее поцеловать. Но Оля отстранилась и сказала:

— Нет уж, не целуй, ну, просто терпеть не могу. Давай лучше так. — И Оля, найдя Мишину руку, крепко ее пожала.

В открытое окно доносился мерный шум прибоя, ветер посвежел, и в комнате дышалось легко. «Товарищ» все еще стоял на рейде, и огонек над ним покачивался в небе